Собиратель миров
Шрифт:
Шериф: Его признание бесполезно.
Кади: Это была хорошая выдумка, настоящее сочинение. Прямо мекканские откровения.
Губернатор: Что это значит?
Кади: Ах, я и забыл, что знание классиков теперь не требуется, чтобы занять высокий пост. Это значит, что его признание столь однобоко, что понять его могут лишь он сам и Бог.
Шериф: Время для молитвы зухр.
Кади: А этот человек?
Губернатор: А что с ним?
Кади: Я настаиваю, чтобы его помыли и выдали ему приличную одежду. Или он должен совершать молитву в таком виде? Мы не хотим же брать на себя вину!
Губернатор: Сомневаюсь, что он физически в состоянии читать молитву.
Кади: Пусть это он решает. Мы должны лишь убедиться, что он может молиться, если захочет.
Лаббайк, Аллахумма, лаббайк.Призывы повторялись днем и ночью, они были у всех на устах, они раздавались по каждому поводу и в каждом месте. Паломники приближались с ними к Большой мечети, с ними заходили к брадобрею, ими приветствовали знакомых на улице — лаббайкбыл звуком фанфары, звеневшим на больших
Шейх Абдулла ожидал, что вслед за пребыванием в Большой мечети, за лицезрением Каабы, грядут новые взлеты на склонах горы Арафат и в пыльной мировой деревне Мина, которые усилят его переживания, однако все произошедшее в пустыне за чертой священного города, заставило его сожалеть о том, что он покинул Мекку. Хотя их несли в удобном паланкине, пораньше, по совету юного Мохаммеда. Кто слишком поздно прибудет на гору Арафат, сказал он, тот не отыщет места поближе для своей палатки. Не только глаза замечали множество мертвых животных по обочинам. Бесчисленные трупы были попросту сброшены в канавы. Бедуины в их группе засунули в ноздри куски хлопка, другие плотно закрывали носы и рты платками. Они достигли Арафата, пригорка посреди атлантов, могучей горы метафизики. Пустынность, окружавшая гору, была вспахана паломниками. Разбив палатки у подножья, они предавались наполовину немым диалогам, которые выведут их из этого дня. Одни паломники бормотали, другие беззвучно двигали губами. Наверняка в их мыслях перечислялись все слабости и все ошибки, наверняка они подправляли каталог недостатков, принимая в него запоздавших гостей. Пугались ли они общего сбора? Заботились ли о своей искренности? Настолько, что укорачивали список намерений, чтобы не обещать перед Богом того, до чего не доросли, в этот день неприкрашенного баланса?
В массовый самоанализ ворвался треск пушки. Он объявил о послеполуденной молитве. Они уже слышали барабаны и звон. Идем, крикнул Мохаммед, приехала процессия шерифа. Они пробились вперед, пока не увидели процессию, взбиравшуюся по тропинке на гору. Во главе шла капелла янычаров, за ними следовали носители жезлов, раздраженно расчищавшие дорогу. За ними — многочисленные всадники, у каждого в руке — чрезмерно длинное, украшенное кистью копье, которым они погоняли племенных лошадей шерифа, чистокровных арабских скакунов со старыми и потрепанными чепраками. За конями ступали черные рабы с мушкетами, сопровождаемые зелеными и красными флагами с подветренной стороны, для защиты высокого господина, мекканского шерифа с придворными и семьей. Мохаммед мог назвать любого в сиятельной группе. Шериф оказался пожилым человеком, аскетом с довольно темным цветом лица, который получил от матери, рабыни из Судана — Мохаммед отлично разбирался во всех семейных делах. Он выглядит не особенно внушительно, но никто не сравнится с ним в хитрости, сказал он с глубоким восхищением. Рядом с шерифом, чей застылый взор вдруг метнулся по толпе, как скорпион по песку, скакал человек на голову выше шерифа, грубую фигуру которого едва ли смог бы прикрыть ихрам шерифа. Его модная тонкая бородка была контрастом пышной бороде шерифа. Это турецкий губернатор, сказал Мохаммед. Его никто не любит. И я думаю, ему это по нраву. В отличие от шерифа, губернатор, казалось, не обращал внимания на толпу. Чуть позади них держался молодой человек с округлым лицом и мягкими чертами, женственность которого подчеркивалась неравномерно растущей бородой. Он был единственным погруженным в себя — и часть процессии, и словно вне ее. О нем Мохаммед мог сказать немного — это кади, протеже самого могущественного алима в недавнем прошлом города, и потому уже в молодые годы достигшего почестей, опережающих судьбу. Процессию поглотила густая толпа, позади которой высился гранит Арафата скупым напоминанием о причине всеобщего собрания. Пилигримы карабкаются вверх по склонам. Вдруг наступает полная тишина — знак того, что проповедь началась, однако ее содержание не долетает до них. Шейх Абдулла видит старика на дромадере, который сопровождает речь жестами. В проповеди, узнает он позднее, как и каждый год, вспоминались Адам и Хава, и слезы, пролитые Адамом на этом месте во время молитвы, длившейся месяц, так что возникло озеро, в сладкой воде которого веселились птицы. Части проповеди выделялись выкриками стоявших навытяжку паломников, их «аминь» и «лаббайк», вначале одиночными, тихими и осторожными, но постепенно набиравшими силу и интенсивность, так что захватывали даже дальних паломников. В конечном итоге все окружавшие шейха Абдуллу были близки слезам — Мохаммед опустил лицо в белый платок — и многие всхлипывали, хотя никто не слышал ни единого слова. Эмоциональное содержание проповеди было хорошо знакомо каждому. Что началось слабым костром, переросло в пожарище. Чем краснее становился вечер, тем уплотнялись мольбы паломников. Они молились о прощении, о страхе божьем, о легкой смерти, о позитивном итоге в судный день, о воплощении молитв в жизни. Вряд ли был хоть один, кто в тот час стоял вне молитвы.
С заходом солнца раздались поздравления… Ид ким мурабак… Ид ким мурабак.Хадж свершился с концом дня. Грехи были прощены, паломники стали новорожденными детьми, и с этого момента имели право называться хаджи. Шейх Абдулла обнял Саада, Мохаммеда и его дядю. Он чувствовал чистую гордость и упивался ею без задних мыслей. Все казались расслабленными и словно парили. Вот уже первые паломники тронулись в путь. Каждый поспешно собирался, бросая кое-как перевязанные палатки на спины животных и погонял их. Мы называем это «гонки от Арафата»! Мохаммеду нравилась роль просвещенного комментатора. Паломники бежали вниз по склону с пламенными криками. Я стою перед тобой, Бог, я стою перед тобой. Хотя погрузкой занимались они все, но их дромадеры были готовы к отходу лишь в темноте.
В месяц зуль-када года 1273
Да явит нам Бог свою милость и покровительство
Мохаммед: Я никогда не выпускал его из вида. Я был уверен, что он когда-нибудь выдаст себя. Я хотел его разоблачить. Я попросил моего дядю сопровождать нас на Арафат и в Мину, чтобы он мог помогать мне. И это было правильно. На горе Арафат я потерял их. Я подошел ближе к проповеди, потому что ее не было слышно от нашей палатки, но шейх Абдулла, видимо, опасался, что мы слишком поздно отправимся в дорогу, потому погнал нагруженных дромадеров. Когда я вернулся на наше место, то не смог их найти. Мне пришлось идти в Мину пешком. Я искал их несколько часов, потом, отчаявшись, лег спать на песок. Мне было холодно в одном ихраме. Но дядя был в носилках вместе с шейхом Абдуллой и наблюдал за ним. Случилось нечто странное, нечто удивительное. Шейх Абдулла стал кидаться из стороны в сторону, будто он страдал от всех тех грехов, в которых только что признался. Он что-то лепетал, и его конвульсии становились все сильнее, носилки были в опасности, и дядя попытался его успокоить, стал говорить с ним. Но шейха Абдуллу было не остановить. Он кричал на него, плюясь словами. Ты виноват, видит Бог, ты виноват. Высунь свою бороду наружу, дай мне покой, и Бог смилуется над нами. Мой дядя подчинился, он выглянул наружу, смотрел вперед, прислушиваясь, что происходило за его спиной. Шейх Абдулла был все еще неспокоен, по потом конвульсии прекратились. Я всегда сомневался, что шейх Абдулла был дервишем, но этот случай заставил меня задуматься.
Губернатор: Твой дядя, очевидно, не обладает твоим острым рассудком. Шейх разыграл свой приступ!
Мохаммед: Откуда вы знаете?
Губернатор: Так написано в его книге. Он сымитировал приступ, чтобы посмотреть назад и зарисовать гору Арафат.
Мохаммед: Значит, мое подозрение было верным с самого начала. Как же я его не раскрыл, я должен был его раскрыть.
Кади: Но все-таки ему пришлось быть осторожней.
Губернатор: Осторожней? Да, по-моему, он пользовался полной свободой. В книге указаны даже точные размеры и расстояния. Похоже, он измерил Большую мечеть, да возвысит ее Бог. Ты можешь объяснить, как это возможно?
Мохаммед: Не представляю.
Шериф: Быть может, он считал шаги?
Губернатор: Чересчур неточно и трудновыполнимо в толпе.
Шериф: Думай, ты умный мальчик, думай.
Мохаммед: О, Бог, он измерял все палкой, на которую опирался. Он чуть прихрамывал, он уверял, будто свалился с дромадера на пути из Медины в Мекку. Я этого не видел, но он был жалким наездником. А эта палка часто падала у него из рук, тогда он садился и двигал ей. Ему хотелось провести всю ночь у Каабы. Мы долго молились и разговаривали с какими-то купцами. У меня глаза слипались. Я проснулся, когда кто-то споткнулся об меня, но шейха Абдуллы поблизости не увидел. Я встал и огляделся, обнаружив его в конце концов неподалеку от Каабы, он крался вокруг. Он то и дело хватался за кисва, внизу, где она растрепана, и мне казалось, будто ему хочется оторвать кусок. Он оглядывался на стражников, но вы же знаете, как они внимательны, и своего не упустят, один из них, приблизившись, грозно занес копье. Я за руки оттащил шейха Абдуллу от Каабы. Я знаю, что многие отрывают лоскутки ткани, и на это закрывают глаза, но все же, как мог такое сделать уважаемый человек?
Кади: Однако удивительно, что этот чужеземец пишет в книге, будто ты сам подарил ему кусок кисва.
Мохаммед: Он это пишет?
Кади: Да. Он пишет кое-что о тебе.
Мохаммед: Да, верно, но это было позже, на прощание.
Кади: Где ты его взял?
Мохаммед: Купил у какого-то офицера.
Кади: У тебя так много денег?
Мохаммед: Мать дала мне деньги, ей хотелось, чтобы мы подарили ему что-то непреходящее.
Кади: И потому она дала тебе все деньги, которые ваш гость уплатил за ночлег в вашем доме, чтобы потратить их на прощальный подарок? Невероятная щедрость.
Мохаммед: Он чрезвычайно понравился ей. Я вспомнил еще кое-что, что необходимо рассказать вам, это явно очень важно. Однажды, на большой улице в Мине мы увидели офицера нерегулярных войск, который был абсолютно пьян, он расталкивал локтями всех, кто попадался ему на дороге, и обругивал каждого, кто смел возмущаться. Когда мы проходили мимо, он остановился и с громким криком бросился обнимать шейха Абдуллу. Но тот его оттолкнул. В чем дело, друг, воскликнул пьяный, но шейх быстро отвернулся и поспешил прочь. Он отрицал потом, что знает его, и это показалось мне странным.