Собиратель ракушек

Дорр Энтони

Это ульи, для пчел. После этого она до конца зимы сколачивала в подвале рамы, с наступлением апреля купила в фермерском магазине королеву-матку, килограммовый ящик рабочих пчел и устроила на заднем дворе Уорда пасеку. Каждый вечер, надевая брезентовую шляпу с сеткой, она окуривала пчел дымящимся пучком травы, а сама подолгу наблюдала за их трудами, за их первозданностью. И была счастлива. Но соседи стали жаловаться: у всех, мол, дети, а у многих детей аллергия. Из-за пчел невозможно подойти к кустам форзиции, к вазонам с геранью. К одной женщине пчелы залетали в дом через кондиционер. Соседи начали оставлять Уорду записки под автомобильными дворниками, наговаривали грубости на автоответчик. Затем в ход пошли открытые угрозы – в окно гостиной бросили стеклянное пресс-папье с приклеенной скотчем запиской:

«Для ваших пчелок приготовлен дуст». В результате к ним заявились два копа с форменными шляпами за спиной. Постановление муниципальных органов, объявили они: пчел держать запрещается.

Уорд предложил, что поможет ей избавиться от ульев, но услышал отказ. У Наймы не было опыта вождения. Машина то и дело глохла, вновь трогалась с места и едва не сбила двух детишек на трехколесных велосипедах. В конце концов, свернув с федеральной трассы в поле, Найма открыла багажник и стала смотреть, как пчелы, кружась, вылетают из улья, ошарашенные и злые. С десяток раз они ее ужалили: в руки, под коленку, в ухо. Она плакала, ненавидя себя.

К наличникам спальни Найма подвесила птичьи кормушки, галетами приманивала в кухню белок. Наблюдала за муравьями, облюбовавшими дорожку к дому: те взваливали на себя засохших жучков и тащили в травяной лес. Но этого ей было недостаточно: в ее понимании, это была еще не природа, вовсе нет. Она высматривала синиц и голубей, мышей и бурундучков. Комнатных мух. Съездила в зоопарк, где увидела пару грязных зебр, жующих сено. И это называется жизнью? Это – выбор, который делают люди? Где-то в сердце утихали бури, гасло пламя юности. До нее стало доходить, что в ее собственной жизни все без исключения – здоровье, счастье, даже любовь – напрямую связано с окружающим миром: погода за окном, как оказалось, неотделима от погоды у нее в душе. Артерии закупоривало уныние, а легкие – свинцовое небо. В ушах отдавался пульс, шелестящий ритм крови, который отмерял время, аккуратно фиксируя каждый уходящий миг, безвозвратный, потерянный навсегда. По каждому она скорбела.

В Огайо вновь пришла зима – для Наймы уже третья; взяв «бьюик» Уорда, она съездила в Пенсильванию, откуда привезла пару совсем молодых ястребов – краснохвостых сарычей, купленных у фермера, который подстрелил у себя на птичьем дворе их мать и дал объявление в газету. Полностью оперившиеся, они были прыткими и злобными – каждый с крючковатым клювом, острыми черными когтями и огненными глазами. Надев им на головы кожаные клобучки, Найма поселила птиц в подвале, привязав к деревянной балке. Каждое утро кормила их сырой курятиной. В попытках приручить носила по дому в клобучках, защитив руку толстой перчаткой, поглаживала им крылья перышком и что-то приговаривала.

Сарычи клокотали от ярости. По ночам из подвала доносились душераздирающие крики. Просыпаясь, Найма испытывала странное ощущение перевернутого мира: небо вдруг распростерлось внизу, где с криками метались ястребы. Лежа в кровати, она прислушивалась. Потом, как и следовало ожидать, начались телефонные звонки: соседи выясняли, не истязают ли Уорды детей у себя в подвале.

Мало-помалу до Наймы дошло: живая природа – это не то, что можно создать или принести в дом: она существует сама по себе, как чудо, с которым соприкасаешься только при большом везении, если в один прекрасный день проходишь по дороге от начала до конца. Каждый вечер она спускалась к птицам. Рассаживала их по разным углам подвала, гладила перышком, разговаривала с ними на суахили, точнее, на своем родном наречии чагга. Но они все равно кричали. Да заткнешь ты их или нет? – возмущался из кабинета Уорд. Всему есть предел! Но ярость не знала пределов: она жила у этих птиц внутри, копилась во взгляде.

Всю неделю соседи обрывали им телефон и дважды вызывали полицейских; не выдержав, Уорд усадил ее перед собой. Найма, сказал он, полиция заберет ястребов. Как ни печально. Пусть приезжают, ответила она. Но с наступлением темноты вынесла одного сарыча на задний двор, сняла у него с головы клобучок и отпустила. Птица неуклюже взмыла в воздух, пробуя крылья, и приземлилась на конек крыши, откуда начала пронзительно визжать, как автомобильная сигнализация. Под ударами клюва с крыши

сыпались куски шифера. Сарыч свалился на крыльцо и стал биться грудью в оконное стекло. Потом уселся на почтовый ящик и завопил с новой силой. Найма, восхищенная, запыхавшаяся, прибежала туда.

Не прошло и пяти минут, как полиция уже светила в окна фонариками. Уорд стоял на тротуаре в домашних штанах, качая головой и указывая на визжащую птицу, которая теперь сидела на водосточном желобе. Вдоль улицы тут и там на крыльце загорался свет. Двое в спецовках, вооружившись сачками на длинных шестах, заехали грузовиком на газон и попытались поймать ястреба. Тот кричал и пикировал им на головы. Наконец, когда завывания полицейских сирен, людские крики и яростные птичьи вопли достигли апогея, прогремел выстрел, полетели пух и перья, а потом наступила тишина. Смущенный коп убрал пистолет в кобуру. Останки птицы комом упали за живой изгородью. А в темноте еще долго кружились лоскутки раздробленного оперения.

Найма дождалась, чтобы полицейские уехали, а соседи погасили свет. После этого она вернулась в подвал, взяла второго сарыча и выпустила его на заднем дворе. Как пьяный, он поднялся в небо и растворился над городом. А она, прислушиваясь, замерла в предрассветной мгле и всматривалась в ту точку, где потеряла его из виду, как черную песчинку среди серых россыпей.

Ну, хватит, не выдержал Уорд. Кого еще ты притащишь в дом? Крокодила? Слона? Тряхнув головой, он широко раскинул руки и сомкнул их вокруг нее. За каких-то три года он обрюзг настолько, что стал внушать ей неприязнь. Может, пойдешь учиться? – спрашивал он. До кампуса отсюда рукой подать. Но при мысли о колледже ей сразу вспоминались тягомотные школьные будни в Лушото, духота в классах, настырные математические формулы и прикнопленные к стенам невразумительные географические карты. Зеленый цвет – суша, синий – вода, звездочки – это столицы. Учителя просто свихнулись на том, чтобы давать имена вещам, которые испокон веков обходились без имен.

Ложилась она рано и каждый день спала допоздна. Ее одолевала зевота, в которой Уорду виделся безмолвный крик. Однажды, когда муж уехал на работу, Найма вышла из дому, села на первый попавшийся городской автобус и поехала неведомо куда; в конце концов водитель объявил конечную остановку – аэропорт. Она бродила по терминалу, разглядывая табло, где сменялись названия городов: Денвер, Тусон, Бостон. По кредитке Уорда купила билет до Майами, сунула его в карман и стала ждать объявления о посадке. Дважды она подходила к телескопическому трапу, но не решалась двинуться дальше и поворачивала назад. На обратном пути, в автобусе, она почувствовала, как из глаз текут слезы. Неужели она забыла, как делается завершающий шаг? Как это могло произойти настолько быстро?

Летом она жаловалась на влажность воздуха, зимой – на холод. Отговаривалась недомоганием, когда Уорд предлагал ей сходить куда-нибудь поужинать; стоило ему завести речь о музее, как она отводила глаза и даже не делала вид, что слушает.

После четырех лет семейной жизни она все еще машинально называла их дом его домом. Это наш дом, настойчиво поправлял Уорд и каждый раз стучал кулаком в стенку: а там – наша кухня. Наша полка для специй.

У него закрадывались подозрения, что она собирается уйти; он был почти уверен, что однажды проснется и обнаружит, что на комоде появилась записка, а из стенного шкафа исчез чемодан.

Приходил он поздно и сталкивался с ней на крыльце. На работе – аврал, оправдывался он, а она проскальзывала мимо и уходила в темноту.

Наконец в музейном офисе Уорд достал из ящика стола блокнот и написал: «Теперь я понимаю, что не могу тебе дать того, к чему ты стремишься. Тебе хочется движения жизни и чего-то такого, о чем я даже не догадываюсь. Я заурядный человек и живу, как все. Если тебе придется уйти от меня ради того, что тебя влечет, я пойму. Хотя бы раз увидев, как ты убегаешь в лес или бросаешься на капот автомобиля, ни один человек не смог бы жить без тебя счастливой и полной жизнью. Но я попытаюсь. Во всяком случае, как-нибудь выживу».