Собиратели трав
Шрифт:
И он пошел в ночь рядом с солдатами, высокий, выше их на голову, сутулясь и выворачивая на песке босые пятки. До Хок-ро смотрел вслед уходящим этим ногам, растерянно моргая и пересыпая песок из горсти в горсть. Они скрылись во тьме, махнув огненным фонарем, постепенно затихли их голоса в далекой глубине ночи.
И вдруг совсем рядом грянули молодые смеющиеся голоса, взорвали ночь шумным весельем. «В ЗЕЛЕНОЙ КУЩЕ ЖИЗНИ МЫ ИГРАЮЩИЕ ДЕТИ», — пели молодые люди в темноте. И До Хок-ро поскорее отвернулся от костра, чтобы те, что пели песню, не заметили его мокрого от слез лица. Почему он начал плакать, До Хок-ро уже не помнил, но к концу своих слез подумал о том, что жизнь свою прожил без всякой пользы для этих смеющихся, радостных людей.
Тут он вспомнил уток, крякавших и плескавшихся
Исчез незнакомец, увела его стража.
Ушла в ненастный день с Камарона Масико.
Все уходят в свою жизнь или в свою смерть, и слова их больше не звучат в воздухе.
СЛОВА, ИСТРАЧЕННЫЕ ЛЮДЬМИ
И снова моросило, и серое ветошное небо шевелилось над самой вершиной сопки, мелкий дождь без любви кропил землю и морс, в замершую душу человека врывалось дикое воронье: «Ай-о! Ай-о!» До Хок-ро шел по берегу и вспоминал, как уходила Масико с Камарона, как черный плащ и черный зонт ее пропали с глаз — исчезли за той чертой, за которую скрывается всякий уходящий. Старик знал, что все уходящее приходит куда-то. Вот в солнечный день люди идут толпами из города и собираются на берегу моря, а уходят с моря — возвращаются обратно в город. И поезда, — стальные ленты рельсов обязательно приведут их на какую-нибудь станцию, где ждут эти поезда. Так и время, — проходящее мимо и отлетающее прочь секунда за секундой, оно ведь тоже должно накапливаться где-то!
Над скалистыми сопками, над серым песком берега пока что течет лето, то в блеске солнца и синеве моря, то во влажном месиве дождей и туманов, и приходят и уходят люди, любящие игры на море, дети и рыбаки с удочками. Проходящие мимо, они шуршат ногами по песку, бренчат мелочью в карманах, шумно дышат на ходу и бодрыми голосами переговариваются. А проходящие вдалеке бесшумно передвигают ноги, машут руками, и голоса их, пролетающие сквозь воздух, звучат всегда чисто, звонко и неуловимо. Стоит лето над землей, морем и людьми, хорошее короткое лето этих мест, и зеленеют сопки густой травой, покрываются оранжевыми саранками, непроходимым стелющимся бамбуком, диким лимонником среди тесноты лесной чащобы, а на берегу, на дюнах, цветет, отцветает пахучий шиповник, наливается потом ягодой, и в море играют нерпы, прыгают серебряные горбуши, порхают бабочки над волнами — и все это не зря, ничто не исчезает, потому что будущим летом такое же опять повторится, а в прошлое лето все было точно так же.
Но вот другое: слова людей, движения одушевленных рук и все, что могут выразить глаза, и улыбки — добрые, злые, веселые и грустные, — и многое другое, во что облачается душа человека, чтобы показать себя, — куда все это девается, куда? Вот рослый, тяжелоногий парень что-то крикнул, а затем поднял над головою обе руки и помахал ими, а потом побежал и догнал девушку, длинноволосую, с медной кожей, идущую по сырому песку вдоль самой воды, и он обнял ее за плечи, и вот они уже вместе идут, топча босыми ногами кружево желтоватой пены, которую море расстилает на их пути и тут же стягивает обратно к себе. Вскоре эти двое пройдут и скроются с глаз, уйдут за дюны, и можно бы их найти, встретить вновь — можно опять встретить того же самого человека, но где же это: как он бежал с ленивой слаженной силой в движениях тела, как обнял девушку и заглянул ей в лицо, как вел ее и что-то говорил, говорил улыбаясь? Этого уже нет, этого нет, и совсем другое теперь перед глазами: пустой берег, мокнущий под дождем, море, прячущее даль простора за пеленой тумана, и два дома на Камароне, как двое грустных бродяг, накрывших свои головы ветхими мешками.
Прозвучал гудок далекого парохода: «Туман! Туман!» Ворона сипло
До Хок-ро повернулся, пошел назад, и теплый дождь поливал, поливал его. Пиджак на плечах и локтях промок у него, по лицу бежали струйки воды, — но сейчас вокруг старика носятся, извиваются, прыгают золотистые призраки — каленные на солнце тела молодых мужчин и женщин. Они ловят мяч, бьют по нему руками, и летит лад ними огненная птица — доброе солнце, и звучат среди ударов волн и шиканья пены слова, слова, выражающие радость и боль души человека.
Масико спрашивает: «Почему?» — и смелые глаза ее смотрят прямо, в них отражен огонь погожего дня. Пришелец отвечает: «Я болен, Машенька, я человек с чужой кровью». Масико смеется в ответ, показывая чуть ли не все свои ровные блестящие зубы. «Врешь, — говорит она, — кровь у тебя своя, как у всех».
И снова До Хок-ро видит перед собою лицо незнакомого пришлого человека, пересекаемое стеклянными нитями дождя. Обычная улыбка теплится на этом лице, прозрачном и сером, как туман, из которого оно возникло. На море тускло, печаль на море лежит такого густого серого цвета, и дождь цедится в эту тусклоту так давно!
Но все это находится где-то там, позади, а перед стариком светится белый песок, и от него голубоватыми струями переливается в небо горячий воздух, и в этих струях возникают, сгущаются, расплываются и вновь возникают золотистые облака. И старик смущен, потому что облака эти — не что иное, как дымящееся под жарким солнцем бесстыдство молодых желаний. Вот вытянулось облако в длинное тело — и огромная призрачная, невесомая дева, вскинув над головой руки, широко разбросав ноги, проплыла перед лицом старика, и прежде чем она снова обратилась в облако и унеслась затем к небу, он в один миг успел заметить заалевшую ее щеку, и пот каплями над верхней губой, и синюю щелку полузакрытых глаз, которые хотя и потонули почти во сне, но бессовестно звали, просили, умоляли и звали. Вдруг обдавало старика запахом чистого дикого зверя, и по лицу его будто скользили тысячи прядей паутины. Что-то горячее и мягкое толкало старика, и он пошатывался и оглядывался и только тут понимал, что совсем близко — будто прямо сквозь него — прошли двое, те двое, которые всегда ходят вместе на дюны рвать цветы шиповника. Парень высок, темен курчавыми волосами и крепок, как солдат, а девчонка обыкновенная, длинноволосая и гибкая. Это от нее исходит тот дикий телесный запах. Они ложатся на песок совсем близко от старика и сливаются в поцелуе так, будто один человек хочет навечно войти в сущность другого. И До Хок-ро отворачивается, не желая смотреть на них, и смущенно опускает глаза.
Бели бы он поднял глаза и внимательно вгляделся перед собою взглядом, могущим проникать в иное время, то мог бы увидеть Масико и пришельца, сидящих рядом на белой, вымытой морем и дождями коряжине, и себя увидел бы невдалеке, с рыбьими кишками в руках. Больной человек говорил, вглядываясь во что-то в море, он чуть хмурился, ведя рассказ. «Во мне нет уже, наверное, своей крови — много раз переливали чужую, хорошую. А потом отпустили. Вроде бы настало улучшение. Но при этой болезни так и бывает, Машенька, я знаю. И сроку остается человеку что-то около месяца. Что может человек сделать за месяц? Не знаю. Я решил поехать сюда — и вот сижу теперь здесь, а прошлого больше не существует для меня. Все хорошо, только мучают меня иногда воспоминания, эти призраки иного времени».
Чуть раскрыв шершавые розовые губы, Масико вертела и трясла пальцем в ухе, выбивая из него застрявшую водяную горошину. Сегодняшний день и был для нее сегодняшним днем, призраки иного времени не мучили ее сейчас, стояла хорошая погода, и Масико просыхала на солнце, недавно выйдя из воды. Послюнявив бугорок на ладони, она стерла возле округлого колена соль, проступавшую белой полоской. Ее голова с высоко уложенными волосами, которые берегла она от морской воды, беспечная ее голова легко склонялась то к одному загорелому плечу, то к другому. При этом ладные ее груди, как два круглых добрых существа, дышали, казалось, каждая по отдельности.