СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
Скоморохи дохнуть боялись, не то что в бубны бить.
— Если тать похитит пояс золотой с многоцветными каменьями, что должно сделать по Русской правде [72] ?
Хоть и неожидан был вопрос, но ответы от захмелевших бояр Софья Витовтовна получила без промедления:
— Убить на месте татьбы…
— И ничего за это не будет, как за убийство собаки…
— И не токмо по Правде Ярославовой…
— Верно, и по христианским законам, кои из Византии к нам пришли.
72
Русская правда —
Не дожидаясь, когда снова установится тишина, Софья Витовтовна с удивительной для её толщины ловкостью ухватилась за пояс Косого и сорвала его так, что звенькнули друг о друга смарагды и аметисты, золотые застёжки.
— Ах! — одним общим выдохом пронеслось по палате.
Шемяка вскочил так резко, что загасил несколько свечей в стоявшем перед ним шандале. В немом оцепенении все смотрели, как от чёрных голых фитилей потянулись затухающие струи, распространяя над столом дурной запах.
Тогда ростовский наместник Пётр Константинович Добринский громко сказал:
— На брате твоём пояс Дмитрия Ивановича Донского.
— И я то свидетельствую, — поднялся во весь свой богатырский рост Захар Иванович Кошкин.
— Да, истинно… многим то ведомо… — загудели за столом. — Нарядился в чужое да ещё фрякается [73] , нос подымает.
Пелагея загигикала, завизжала с плачем обиженным:
— Его в приданое за мной дали!
Шемяка махнул на неё, как на муху. Невестка смолкла, утирая слёзы рукавом.
73
Фрякаться- поднимать нос, задаваться, важничать.
— Я не крал татаура, — трудно, с остановками выговорил Василий Косой.
— Но ты-то знал, таинник, чей он на самом деле? — тыкала поясом Софья Витовтовна в лицо племяннику.
— Брат, уйдём отсюда! — крикнул Шемяка. — Тут вас нарочно позорят при всех! Но ты, княгиня, спокаешь-ся! Вспомнишь ты ещё этот час.
— Аред [74] ! Иди прочь отсюдова, племя бесстыжее! — ещё громче Шемяки кричала Софья Витовтовна, не обращая внимания на Патрикеевича, который пытался унять её, ловил за руки и даже вскрикивал в волнении что-то по-литовски.
74
Аред — неправедное создание, злой, ехидный, скряга, брюзга и т. д.
Опрокинулась длинная скамья, отчего другие гости, сидевшие на ней, повскакивали тоже. Покатились, разливая пиво и меды, кубки и чаши, раздался звои падающей на пол посуды.
Следом за Юрьевичами в повалуше и санях тронулись все галицкие бояре, дружинники и слуги.
Известно, добрая свадьба — неделю. И эта не была исключением. Всю седмицу не прекращалась попойка во здравие молодых, однако многие лепшие [75] люди — служилые князья, воеводы, нарочитая челядь — под разными предлогами покидали её до времени. Особенно усилилось бегство со свадьбы, когда гонцы стали доставлять вести о бесчинствах Юрьевичей. Как покинули они свадьбу, благоразумие подсказывало им, что в осином гнезде московском лучше не давать волю гневу, как бы ни был он справедлив и безмерен. Но миновав московские рубежи,
75
Лепшие люди — лучшие.
— Эх, матушка! — только и вскрикнул с упрёком Василий Васильевич, узнав, что произошло на свадьбе. — Ведь они мстить будут!
Как ни часты на Руси смуты, межкняжеские которы [76] , но привыкнуть к ним нельзя, не страшиться их невозможно.
Глава четвёртая 1434 (6942) г. ГОРДЫНЯ. СМУТА. ЗЛОДЕЙСТВО
После посажения на престол и женитьбы всё стало представляться Василию в ином свете — и Орда больше не грозила, и дядя не казался супостатом, и мать столь самоуправной.
76
Котора- вражда, ссора, распря.
Марья Ярославна каждодневно утешала его своей красотой, а еженощно — ласками и словами горячими. Василий постепенно научился даже и отвечать ей, когда она над ним в постели хлопотала.
Стало ему казаться, что всего он достиг легко и будущее сулит ему быстрое исполнение всех упований. Неопределённые мечтания зароились, от тщеславных помышлений голова шла кругом, вихрь рождался в душе, если пытаться представить себе грядущую судьбу: станет, как отец, а может быть, как дед Дмитрий Иванович Донской! Да и мало ли за ним славных пращуров — Александр Невский, Андрей Боголюбский!..
Хоть и зыбки были стремления, но дерзостны и высоки. Столь дерзостны и столь высоки, что страшно думать о них, не то что проговориться кому-нибудь, хоть бы и собственному духовнику.
Но утаивать не то же ли, что лгать? Грех большой, ибо отец лжи — сатана.
Почувствовав неладное с собой, Василий попросил: Антония принять у него исповедь. В великокняжеской крестовой церкви Антоний начал читать обычное: «Се, чадо, Христос невидимо стоит…» — а Василий всё ещё пребывал в сомнении: грешен-то, да, грешен, но в чём его главная вина перед Господом? Сделав глубокий поклон в сторону иконостаса, он подошёл к аналою, склонил голову перед святым Крестом и Евангелием. Антоний накрыл ему голову епитрахилью. Они были вдвоём в маленькой семейной церкви, но всё равно Василий говорил вполшепота:
— Исповедую Господу Богу моему пред тобою, отче, вся моя бесчисленная прегрешения, яко сотворих до настоящаго дне и часа, делом, словом, помышлением. Ежедневно и ежечасно согрешаю неблагодарностью к Богу за Его великий и безчисленныя мне благодеяния и всё благое промышление о мне, грешном…
Антоний задавал привычные вопросы, Василий безбоязненно каялся в повседневных проступках — празднословии, соблазнах, многоспании — во всём, в чём согрешал делами, словами, чувствами душевными и телесными.
После покаяния духовник читает разрешительную молитву, но нынче он что-то медлил, будто ждал каких-то трудных признаний. Наконец задал ещё один вопрос голосом тихим и ласковым:
— Сын мой, нет ли у тебя греха, в котором совестно признаться. Может, ты забыл о чём-то покаяться?
Впервые так откровенно вторгался в душу Антоний. Он перед исповедью почувствовал, что пришёл покаяльник с чем-то мучающим его и в тайне хранимом. Готов был в какой-то миг признаться, да вдруг затворился.