Соблазнительница
Шрифт:
Когда он наконец позволил ей выплыть на поверхность, не полностью, но достаточно, чтобы она могла снова что-то чувствовать, оказалось, что его пальцы свободно скользят по распаленной плоти у нее между ног.
Это открытие ее потрясло, голова закружилась от восторга. Он не отпускал ее губы и продолжал игру пальцев. Это не была только игра; под пьянящей чувственностью, под восторгом скрывалось собственничество, примитивное возбуждение, которое она ощущала несмотря на его попытки скрыть, спрятать это, сохранить в тайне.
Оно сказывалось в напряжении,
Если бы выбор был за ней, она попросила бы этого огня — он манил ее своей неизведанностью. Но она могла только принимать то, что он ей давал, брать то, что он предлагал, на что был согласен.
Спорить она не могла, она была слишком захвачена чувственной паутиной, которую он сплел. Ей хотелось большего. Прямо сейчас. И кажется, он это понял. Он осторожно стал ласкать вход в ее ущелье, пока ей не захотелось кричать, потом его палец медленно вошел в нее.
Чуть брезжущему ее рассудку представлялось, что это проникновение успокоит ее желание, и так оно и было. Некоторое время. Но потом легкие движения этого пальца снова разожгли в ней вожделение, еще более отчаянное и сильное.
Он делал это явно нарочно, и наконец она прижалась к нему, впившись ногтями в его руку и извиваясь всем телом.
Готовая сдаться.
Облегчение, физический покой, которые охватили ее, были ей наградой, она пылко обняла его и обмякла в его руках, с трудом сознавая, что он убрал руку и опустил ее юбку.
Он все еще не отрывал от нее губ, но пыл уже ослабевал. Она поняла — он снова воздвиг барьеры, отгородив ее от топки и пламени.
Когда он поднял голову, она запустила руку ему в волосы и притянула к себе. С трудом подняла отяжелевшие веки и внимательно посмотрела в его глаза.
Но ничего не смогла в них увидеть даже на таком расстоянии.
— Почему вы остановились? — Его взгляд упал ей на губы, и она крепче вцепилась в его волосы. — Если вы заговорите о времени и расписании, я закричу.
Он, хмыкнув, взглянул на нее.
— Не о времени. О храмах. Мы пока еще не добрались до этого храма.
Ей не очень понравилось его объяснение, но спорить она не стала. Ей пришлось согласиться с тем, что на его территории она не может ему диктовать.
Вечер был теплый, и времени у них было достаточно. Теперь он положил ее на себя, прижав спиной к своей груди, и обнял. Ее кожа остывала, мысли лениво двигались. Этот момент благословенного покоя он урвал для себя. Лежа в таком положении, она не могла видеть его лица — не могла видеть, как он смотрит на нее.
Ему нужно было отдышаться, и он не хотел, чтобы она догадалась, что он в этом нуждается. Не хотел, чтобы она заподозрила, что сам он с трудом удержался на поверхности.
На поверхности моря, по которому он плавал столько раз, что и
Женщины, обладание ими никогда по-настоящему не имели для него значения — в прошлом. Он полагал, что обладание Амелией будет если не совсем таким же, то и не слишком отличным других.
Но слепая потребность, охватившая его только что, была ему внове. Слепая страсть, слепое желание — с этим он был знаком, но слепая потребность? Это что-то новое. Такого с ним еще никогда не бывало. Он не мог логично объяснить, почему потребность овладеть ею вдруг стала такой острой. Такой абсолютно необходимой.
Он не знал, насколько глубоко это незнакомое чувство зашло. Не знал, сможет ли контролировать его.
Эта мысль заставила его насторожиться, даже больше насторожиться, чем раньше, и по мере того, как утекали минута за минутой и день клонился к вечеру, мягкое теплое тело, несмотря ни на что, принесло ему успокоение.
Она слилась с ним, она была полностью покорна в его объятиях, лиф ее платья так и остался распахнутым, груди были восхитительны. Он почувствовал, как губы его дрогнули в улыбке — она определенно нравилась ему. Искушение положить руку на эти мягкие холмы и потеребить их было реальным, но… конец дня был уже близок.
Наконец они зашевелились и, приведя в порядок одежду, направились обратно на виллу. Она шла впереди, как часто делала это прежде. Но перед тем как выйти на главную дорогу, он остановил ее, притянул к себе и на мгновение прижался губами к ее шее.
Она ничего не сказала, но обернулась, встретилась с ним взглядом. Он выпрямился. Тогда она улыбнулась — этой странной, торжествующей, женственной улыбкой, которая всегда заставляла его настораживаться, — небрежно отвернулась и пошла вперед.
Они вышли на лужайку за несколько минут до того, как появилась молодежь, усталая, но улыбающаяся. Все расселись по экипажам. Хотя болтовня девушек наконец затихла, Реджи так умолял облегчить его положение, что Люк усадил его в свой экипаж, более быстрый, и вскоре гости остались далеко позади.
Они уже въезжали в Лондон, когда Реджи зевнул и пошевелился. Люк усмехнулся:
— Ты услышал что-нибудь стоящее?
Реджи хмыкнул:
— Только некую сказку о табакерке, которую не могут найти у леди Хэммонд, и какой-то ценной вазочке, которая куда-то подевалась у леди Оркотт. Но ведь ты знаешь, как это бывает, — сейчас конец сезона, вещи переставляют, и люди забывают, куда они их поставили.
Люк вспомнил о чернильнице своего деда. Реджи, без сомнения, прав.
Глава 7
Вечер следующего дня навис над ним, как рок. Если бы Люк мог избежать маскарада у леди Корк, он это сделал бы, но старая карга была давнишним другом их семьи, и он не мог не пойти к ней. Стало быть, не было никакой достаточно убедительной причины, почему бы Амелии тоже туда не пойти; она же была — и ясно дала понять ему это — преисполнена на этот вечер самых радужных ожиданий.