Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
2. От сладостного к суровому
Как просто иногда совершается чудо. В «Зеленом ящике» настало время завтрака, и Дея просто пришла узнать, почему Гуинплен не идет к столу.
– Ты?! – воскликнул Гуинплен, и этим все было сказано.
Для него уже не существовало никаких других горизонтов, ничего другого, кроме неба, где была Дея.
Кто не видел улыбки моря, непосредственно следующей за ураганом, тот не может представить себе картину такого умиротворения. Ничто не успокаивается быстрее, чем пучина. Это объясняется легкостью, с какою
Стоило появиться Дее, как все, что было светлого в душе юноши, устремилось к ней, и все призраки бежали прочь от ослепленного Гуинплена. Какая великая сила любовь!
Несколько мгновений спустя оба сидели друг против друга, Урсус между ними, Гомо – у их ног. Чайник, над которым горела лампочка, стоял на столе. Фиби и Винос были чем-то заняты во дворе.
Завтракали, так же как и ужинали, в среднем отделении фургона. Узенький стол был расположен таким образом, что Дея сидела спиною к окну, служившему также и входной дверью «Зеленого ящика». Гуинплен наливал Дее чай. Колени их соприкасались.
Дея грациозно дула в свою чашку. Вдруг девушка чихнула. Это произошло как раз в то мгновение, когда над лампой рассеивался дымок и что-то вроде листка бумаги рассыпалось пеплом. От этого-то дымка и чихнула вдруг Дея.
– Что это? – спросила она.
– Ничего, – ответил Гуинплен.
И улыбнулся.
Он только что сжег письмо герцогини.
Совесть любящего мужчины – ангел-хранитель любимой им женщины.
Уничтожив письмо, Гуинплен почувствовал странное облегчение. Он ощутил свою честность, как орел ощущает мощь своих крыльев.
Ему показалось, что с этим дымком улетучивается и соблазн, что вместе с клочком бумаги обратилась в пепел и сама герцогиня.
Путая свои чашки, беря одну вместо другой, они без умолку говорили. Лепет влюбленных – чириканье воробышков. Ребячество, достойное Матушки-Гусыни и Гомера. Беседа двух влюбленных сердец – вершина поэзии, звук поцелуев – вершина музыки.
– Знаешь что?
– Нет.
– Гуинплен, мне снилось, будто мы звери и будто у нас крылья.
– Раз крылья – значит, мы птицы, – шепотом произнес Гуинплен.
– А звери – значит, ангелы, – буркнул Урсус.
Разговор продолжался.
– Если б тебя не было на свете, Гуинплен…
– Что тогда?
– Это значило бы, что нет бога.
– Чай очень горячий. Ты обожжешься, Дея.
– Подуй на мою чашку.
– Как ты сегодня хороша!
– Знаешь, мне надо так много сказать тебе.
– Скажи.
– Я люблю тебя!
– Я обожаю тебя!
Урсус бормотал про себя:
– Вот славные люди, ей-богу!
В любви особенно восхитительны паузы. Как будто в эти минуты накопляется нежность, прорывающаяся потом сладостными излияниями.
Помолчав немного, Дея воскликнула:
– Если б ты знал! Вечером во время представления, когда я дотрагиваюсь до твоего лба… – о, у тебя благородное чело, Гуинплен! – в ту минуту, когда я чувствую под своими пальцами твои волосы, меня охватывает трепет, я испытываю неизъяснимую радость, я говорю себе: в этом мире вечной ночи, окружающей
– О, ты любишь меня, – промолвил Гуинплен. – У меня тоже нет на земле никого, кроме тебя. Ты для меня все. Потребуй от меня чего угодно, Дея, и я сделаю. Чего бы ты желала? Что мне надо сделать для тебя?
Дея ответила:
– Не знаю. Я счастлива.
– О да, – подхватил Гуинплен, – мы счастливы.
Урсус строго повысил голос:
– Ах так! Вы счастливы? Это почти преступление. Я уже предупреждал вас. Вы счастливы? Тогда старайтесь, чтобы вас никто не видел. Занимайте как можно меньше места. Счастье должно забиваться в самый тесный угол. Съежьтесь еще больше, станьте еще незаметнее. Чем незначительнее человек, тем больше счастья перепадет ему от Бога. Счастливые люди должны прятаться, как воры. Ах, вы сияете, жалкие светляки, – ладно, вот наступят на вас ногой, и отлично сделают! Что это за дурацкие нежности? Я не дуэнья, которой по должности положено смотреть, как целуются влюбленные голубки. Вы мне надоели, в конце концов. Убирайтесь к черту!
И, чувствуя, что его суровый тон все смягчается, становится почти нежным, он, скрывая свое волнение, заворчал еще громче.
– Отец, – сказала Дея, – почему у вас такой сердитый голос?
– Это потому, – ответил Урсус, – что я не люблю, когда люди слишком счастливы.
Тут Урсуса поддержал Гомо. У ног влюбленной пары послышалось рычанье волка.
Урсус наклонился и положил руку на голову Гомо.
– Ну вот, ты тоже не в духе. Ты ворчишь. Вон как ощетинилась шерсть на твоей волчьей башке! Ты не любишь любовного сюсюканья. Это потому, что ты умен. Но все равно молчи. Ты поговорил, ты высказал свое мнение. Теперь – ни гу-гу.
Волк снова зарычал.
Урсус заглянул под стол.
– Смирно, говорю тебе, Гомо. Ну, не упрямься, философ.
Но волк вскочил на ноги и, глядя на дверь, оскалил клыки.
– Что с тобой? – спросил Урсус и схватил Гомо за загривок.
Дея, не обращая внимания на ворчанье волка, вся погруженная в собственные мысли, наслаждалась звуком голоса Гуинплена и молчала в том свойственном одним лишь слепым состоянии экстаза, порою дающего им возможность слышать пение, которое звучит у них в душе и заменяет им какой-то неведомой музыкой недостающий свет. Слепота – мрак подземелья, откуда слышна глубокая, вечная гармония.
В то время как Урсус, уговаривая Гомо, опустил голову, Гуинплен поднял глаза.
Он поднес ко рту чашку чая, но не стал пить ее; с медлительностью ослабевшей пружины он поставил ее обратно на стол, его пальцы так и остались разжатыми, он весь замер и, не дыша, устремил глаза в одну точку.
В дверях, за спиною Деи, стоял какой-то человек.
Незнакомец был одет в длинный черный плащ с капюшоном. Его парик был надвинут до самых бровей, в руках он держал железный кованый жезл и короной на обоих концах. Жезл был короткий и массивный.