Собор Парижской Богоматери
Шрифт:
— Правильно, — подтвердил судья, — монах-привидение.
— О господин! Сжальтесь! Я бедная девушка…
— Цыганка, — добавил судья.
Тут елейным голосом заговорил Жак Шармолю:
— Ввиду прискорбного запирательства подсудимой я предлагаю применить пытку.
— Предложение принято, — ответил председатель.
Несчастная содрогнулась. Однако по приказанию стражей, вооруженных бердышами, она встала и довольно твердой поступью, предшествуемая Жаком Шармолю и членами духовного суда, направилась между двумя рядами алебардщиков к дверце. Дверца внезапно распахнулась и столь же быстро за ней захлопнулась, что произвело
Когда она исчезла, в зале послышалось жалобное блеяние. То плакала козочка.
Заседание было приостановлено. Один из советников заметил, что господа судьи устали, а ждать окончания пытки слишком долго, но председатель возразил, что судья должен уметь жертвовать собой во имя долга.
— Строптивая, мерзкая девка! — проворчал какой-то старый судья. — Заставляет себя пытать, когда мы еще не поужинали.
II. Продолжение главы об экю, превратившемся в сухой лист
Поднявшись и снова спустившись по нескольким лестницам, выходившим в какие-то коридоры, до того темные, что даже среди бела дня в них горели лампы, Эсмеральда, окруженная мрачным конвоем, попала наконец в какую-то комнату зловещего вида, куда ее втолкнула стража. Эта круглая комната помещалась в нижнем этаже одной из тех массивных башен, которые еще и в наши дни пробиваются сквозь пласт современных построек нового Парижа, прикрывающих собой старый город. В этом склепе не было ни окон, ни какого-либо иного отверстия, кроме входа — низкой, кованой, громадной железной двери. Света, впрочем, в нем казалось достаточно: в толще стены была выложена печь; в ней горел яркий огонь, наполняя склеп багровыми отсветами, в которых словно таял язычок свечи, стоявшей в углу. Железная решетка, закрывавшая печь, была поднята. Над устьем пламеневшего в темной стене отверстия виднелись только нижние концы ее прутьев, словно ряд черных, острых и редко расставленных зубов, что придавало горну сходство с пастью сказочного дракона, извергающего пламя. При свете этого огня пленница увидела вокруг себя ужасные орудия, употребление которых было ей непонятно. Посредине комнаты, почти на полу, находился кожаный тюфяк, а над ним ремень с пряжкой, прикрепленной к медному кольцу, которое держал в зубах изваянный в центре свода курносый урод. Тиски, клещи, широкие треугольные ножи, брошенные как попало, загромождали внутренность горна и накалялись там на пылавших углях. Куда ни падал кровавый отблеск печи, всюду он освещал груды жутких предметов, заполнявших склеп.
Эта преисподняя называлась просто «пыточной комнатой».
На тюфяке в небрежной позе сидел Пьера Тортерю — присяжный палач. Его помощники, два карлика с квадратными лицами, в кожаных фартуках и в холщовых штанах, поворачивали раскалившееся на углях железо.
Бедная девушка напрасно крепилась. Когда она попала в эту комнату, ее охватил ужас.
Стража дворцового судьи встала по одну сторону, священники духовного суда — по другую. Писец, чернильница и стол находились в углу.
Жак Шармолю со слащавой улыбкой приблизился к цыганке.
— Милое дитя мое! — сказал он. — Итак, вы все еще продолжаете отпираться?
— Да, — упавшим голосом ответила она.
— В таком случае, — продолжал Шармолю, — мы вынуждены, как это ни прискорбно, допрашивать вас более настойчиво, чем сами того желали бы. Будьте любезны, потрудитесь
Пьера неохотно поднялся.
— Если я закрою дверь, то огонь погаснет, — пробурчал он.
— Хорошо, друг мой, оставьте ее открытой, — согласился Шармолю.
Эсмеральда продолжала стоять. Кожаная постель, на которой корчилось столько страдальцев, пугала ее. Страх леденил кровь. Она стояла, испуганная, оцепеневшая. По знаку Шармолю, оба помощника палача схватили ее и усадили на тюфяк. Они не причинили ей ни малейшей боли; но лишь только они притронулись к ней, лишь только она почувствовала прикосновение кожаной постели, вся кровь прилила ей к сердцу. Она блуждающим взором обвела комнату. Ей почудилось, что, вдруг задвигавшись, к ней со всех сторон устремились все эти безобразные орудия пытки. Среди всевозможных инструментов, до сей поры ею виденных, они были тем же, чем являются летучие мыши, тысяченожки и пауки среди насекомых и птиц. Ей казалось, что они сейчас начнут ползать по ней, кусать и щипать ее тело.
— Где врач? — спросил Шармолю.
— Здесь, — отозвался человек в черной одежде, которого Эсмеральда до сих пор не замечала.
Она вздрогнула.
— Мадемуазель! — снова зазвучал вкрадчивый голос прокурора духовного суда. — В третий раз спрашиваю: продолжаете ли вы отрицать поступки, в которых вас обвиняют?
На этот раз у нее хватило сил лишь кивнуть головой. Голос изменил ей.
— Вы упорствуете! — сказал Жак Шармолю. — В таком случае, к крайнему моему сожалению, я должен исполнить мой служебный долг.
— Господин королевский прокурор! — вдруг резко сказал Пьера. — С чего мы начнем?
Шармолю с минуту колебался, словно поэт, который приискивает рифму для своего стиха.
— С испанского сапога, — выговорил он наконец.
Злосчастная девушка почувствовала себя покинутой и богом и людьми; голова ее упала на грудь, как нечто безжизненное, лишенное силы.
Палач и лекарь подошли к ней одновременно. В то же время оба помощника палача принялись рыться в своем отвратительном арсенале.
При лязге этих страшных орудий бедная девушка вздрогнула, словно мертвая лягушка, которой коснулся гальванический ток.
— О мой Феб! — прошептала она так тихо, что ее никто не услышал. Затем снова стала неподвижной и безмолвной, как мраморная статуя.
Это зрелище тронуло бы любое сердце, но не сердце судьи. Казалось, сам Сатана допрашивает несчастную грешную душу под багровым оконцем ада. Это кроткое, чистое, хрупкое создание и было тем бедным телом, в которое готовился вцепиться весь ужасный муравейник пил, колес и козел, — тем существом, которым готовились овладеть грубые лапы палачей и тисков. Жалкое просяное зернышко, отдаваемое правосудием на размол чудовищным жерновам пытки!
Между тем мозолистые руки помощников Пьера Тортерю грубо обнажили ее прелестную ножку, которая так часто очаровывала прохожих на перекрестках Парижа своей ловкостью и красотой.
— Жаль, жаль! — проворчал палач, рассматривая ее изящные и мягкие линии.
Если бы здесь присутствовал архидьякон, он, несомненно, вспомнил бы о символе: о мухе и пауке.
Вскоре несчастная сквозь туман, застилавший ей глаза, увидела, как приблизился к ней «испанский сапог» и как ее ножка, вложенная между двух окованных железом брусков, исчезла в страшном приборе. Ужас придал ей сил.