Соборная площадь
Шрифт:
— Хорошо, — после некоторого размышления заговорил я. — Хотите компромисс?
— Какой?
— Я утверждаю, что «сотка» была нормальной, хотя в банк не ходил. Вы не проверили ее по настоящему, например, машинкой, а доверились какому-то волонтеру. Значит, виноваты оба. Предлагаю вам сто тысяч и замнем разговор.
— Сто тысяч… А остальные себе в карман? Хорош компромисс.
— Тогда не получите ничего. Мне она тоже досталась не даром.
Я демонстративно подкинул сумку на плече и собрался покинуть место разборки.
— Бери, дурак, — подтолкнули мужчину из толпы. — Тебе поверили на слово, никаких доказательств. Другой бы на его месте давно послал подальше.
Мужчина нерешительно протянул руку. Я вложил в нее две пятидесятитысячные купюры. Толпа облегченно вздохнула и, осыпав меня уважительными взглядами, растворилась. Наряд омоновцев гуськом потянулся по периметру рынка.
— Я бы ни копейки
— Я тоже, — поддержал его Серый. — Где-то проболтался, а потом приперся предъявлять претензии. Но это ж писатель, видно, мало наказывали.
— Мы работаем на доверии, — пожал я плечами. — Люди должны не сомневаться в нашей порядочности, иначе перестанут обращаться.
— Ты считаешь это быдло людьми? — поднял вверх ладонь Коля. — Жаль, что он не оказался на твоем месте. Он бы тебе еще в лобешник заехал, а не деньги вернул. Одно слово — поэт.
День как начался бестолково, так бестолково и закончился. Одни нервотрепки да растраты. Приехав домой, я зашвырнул сумку в шифоньер, не удосужившись как обычно посчитать бабки. Что лишний раз расстраиваться из-за убытков. Подогрев супчик, похлебал из тарелки, закусывая ломтем вареной колбасы и включил телевизор. По нему как не было программ на экономические темы, так и не предполагалось в дальнейшем. Ни цен на ваучеры на РТСБ, ни курса акций приватизированных предприятии, ни единой информации по другим ценным бумагам. С утра пролепечут что-то в общих чертах по узкому кругу вопросов, рассчитанных не на массовую аудиторию, а на крутых специалистов. Изредка, правда, оповещали о неизменном подъеме курса доллара к национальному рублю. Облокотившись о спинку дивана, я почти не воспринимал смыла играющих всеми цветами радуги картинок на экране. Усталость брала свое. Зудело в области лобка. Рука машинально потянулась к ширинке. И вдруг до меня дошло, что по идее там зудеть не должно. Волосы давно сбриты, кроме Людмилы никаких женщин, перед немытыми собутыльниками двери закрыты на прочный замок. Включив настольную лампу, я надел очки и расстегнул ширинку. Под корешками волос снова во множестве гнездились красные пятна с черными точечками посередине. Неужели это от трусов или от мочалки! Все нижнее белье и сама мочалка прокипячены в крутом кипятке. А может, мы с Людмилой заражаем друг друга по очереди? Уцелела какая гнидка и прыгает теперь от нее ко мне, от меня к ней, не переставая размножаться со скоростью пулеметных очередей. Достав средство от педикулеза, я с остервенением втер его в кожу. Ну, елки-палки, неприятность за неприятностью. У Людмилы я был дня два назад. Последнее время она взяла за привычку спрашивать, когда и во сколько приду. Раньше этого не замечалось — когда хочешь, тога и приходи. Акцентировать внимание на этой мелочи все-таки не стоило, так можно додуматься черте до чего. В передней дилинькнул звонок. Поставив пузырьки с мазью на место и помыв руки, я пошел открывать. На пороге возвышался Саня Кравчук, прозаик из Белой Калитвы. Давно мы не видели друг друга, с тех пор, как у него наконец-то вышла тоненькая брошюрка с коротенькими рассказиками на уголовные темы. Тогда мы с Саней, войсковым казачьим старшиной по печати, надрались крепко. Даже вспомнить трудно, где и как расстались.
— Примай казака, писатель, — гаркнул Саня.
Я пошире распахнул дверь, отойдя в сторону, радостно похлопал старого приятеля по прямым плечам. Еще одного друга, самого молодого атамана Верхнедонского округа Области Войска Донского — Юру Карташа — тоже не видел больше ста лет.
— Заходи, братка. В Вешенской не был? Как там наш поэт — атаман?
— Не довелось, — выставляя бутылку столичной на стол, загудел Саня. — Атаманствует, куда деваться. А вот пишет ли стихи — не знаю. Слухай, что хочу сказать, у тебя переночевать можно? Автобусов и след простыл. Или корешку на Западный звякнуть?
— Никуда не звякай, диван в твоем распоряжении.
— Тогда пары бутылок, надеюсь, хватит. Если что — еще сбегаем.
— У меня в холодильнике коньяк, полмесяца простоял. За батареей отопления нашел, видать, от собутыльников прятал.
— Ты так и бухать перестанешь, — с недоверием посмотрел на меня Саня. — Полмесяца срок приличный.
— Стремимся выбиться в белые люди.
Застолье под стакан подпольной, воняющей керосином водки с кусочками вареной колбасы и неизменной бесконечной сигаретой на закуску растянулось чуть не до утра. Саня жаловался, что рукопись его сборника рассказов, пролежав несколько лет в издательстве «Орфей», директором которого был общий знакомый, так и не стала книгой, хотя сам директор Леша Подбережный шустро опубликовал свои труды, оформив их в глянцевый переплет. Такими вот стали старые друзья, которых в прошлом сами выдвигали на ответственные посты в областном литобъединении. А за свой счет вряд ли
Это все, что запомнилось из разговоров с Саней. Под утро мы добавили еще и я отключился. Очнулся лишь под вечер в грязной, разбитой как при погроме, комнате одинокого шизофреника из первого подъезда. Поначалу не мог сообразить, где нахожусь и куда подевался Саня. Кругом торчали оголенные электрические провода, из развороченного туалета доносилось журчание воды. Заросший седой щетиной, в прошлом инженер-электронщик с военного предприятия, старик-шизофреник сидел за столом напротив и преданно улыбался. Я часто подкармливал его, снабжая то деньгами, то продуктами, то бутылочкой вина или водки, в зависимости от настроения.
— Ремон произвожу, — радостно сообщил он, придвигая ко мне стакан с рубиновой жидкостью.
— Что это? — пошевелил я слюнявыми губами.
— Коньяк «Белый аист». Ты сам принес. Французское шампанское мы уже оприходовали.
Я попробовал сунуть руку в карман, проверить, остались ли еще деньги. Попытка закончилась неудачей. Придвинув к себе стакан, с трудом осилил несколько глотков. Успел подумать о том, закрыта ли дверь собственной квартиры, и снова провалился в черный омут. И вновь встрепенулся оттого, что кто-то шлепал по щекам. Посреди стола догорал огарок свечи, напротив все так-же улыбался хозяин квартиры. За обросшим паутиной окном расползались густые сумерки.
— Милый, очнись. Что ты с собой делаешь. — Услышал я далекий голос Людмилы. — Я люблю тебя, ты единственный, больше никого не надо, только не пей. Прошу тебя, очнись…
— Где Данилка? — не в силах поднять голову, спросил я.
— С мамой оставила. Не пей больше. Иди домой и проспись, я еще приеду…
Ладони соскользнули с лица. Некоторое время я тужился прийти в себя. Хозяин поднялся, с кряхтением направился к выходу. Его не было долго. В башке потихоньку начало проясняться. Я окинул плывущим взглядом крохотную кухоньку. То ли мерещится, то ли этот бардак на самом деле. В разрушенных домах краше. Наконец, сзади кто-то зашаркал домашними тапочками по скрипучим, покрытым многолетней грязью, половым доскам. Вернулся хозяин.
— Людмила была? — спросил я, скорее для того, чтобы удостовериться, что это не мираж.
— Какая Людмила? — недоуменно посмотрел на меня старик.
— Моя. С которой я к тебе заходил.
Старик задумался.
— А-а, на машине прикатила, — с раздражением в голосе наконец сообщил он. — Нарядилась, волосы навила. Духами пахнет.
— На какой машине? — не понял я. Подумал, что может быть подбросил брат Людмилы. У него свой жигуленок.
— На «бобике» на военном. А возле него в форме с погонами молодой парень поджидал. Оба радостные.
— Что ты мелешь! — меня взяла оторопь. Шиза накрыла деда, что-ли! — Какие военные?
Неожиданно вспомнилось, что Людмилу до меня часто навещал друг ее парня, от которого она родила ребенка и с которым не жила ни одного дня. Единственный раз отец приходил, когда Антону исполнилось почти годик. Потом тело его нашли далеко вниз по течению Дона. То ли сам утонул, то ли убили. А друг, вертолетчик с аэродрома на Военведе, зачастил к ней, вроде как помогал. Вскоре они стали любовниками, об этом она рассказала сама. Но после появления на горизонте меня, она захлопнула перед ним, давно обретшим семью, навещавшим теперь раз в год по обещанию, дверь. А может нет! Внутри похолодело. Я почувствовал, что быстро трезвею. Еще никому не прощал измены, даже малейшего намека на нее. В таких случаях ревность была сильнее разума, хотя не раз представлялась возможность устроить жизнь весьма выгодно. С машинами, с квартирами в центре, с высоким положением будущих тестя с тещей и приличным счетом в банке.