Собрание произведений в 3 томах. Т. II. Проза
Шрифт:
А чего спрашивать? Ищите ответа у песни. Или у девушки…
На закате ходит пареньВозле дома моегоОн некоторое время ходит, моргает глазами, а ты потом ищи-свищи друзей-однополчан-боевых-спутников.
А вот прекрасное инфернальное пророчество:
Сколько угля в глубине хранит Донбасс,Столько будет в жизни радости у нас.А вот еще одно – не лучше и не хуже:
Для себя ж пожелаемМытогда максимальный срок составит ровно шестьдесят лет. Шотландская застольная…
Ведекин явно перебирал и хватал лишнего. До чего, однако, служба довела человека.
Еще более удивило меня, когда из-под могущественного носа Вукуба Кахишева – того мистика, на котором был оборван «Список Кораблей» в третьей главе, – тоже донеслось комментирующее бормотание на предмет «Москвы Майской». Но здесь все было глубоко, таинственно, благопристойно. Никакого схизиса, никаких трещин в интеллекте. Выручала штейнерианская психотехника, хотя бы под влияниeм крупных доз насильственно выпитого. Но никакая медитационная тренировка не могла сдержать давления лексической банальности, которая со всей энергией винного пара лезла понемногу сквозь мягкоязычный клапан Вукубова клюва:
– Утро красит нежным светом… Красит. Аврора, то есть Утренняя Заря, в восхождении ее заставляет вспомнить изначально зрелое Красное Солнышко, действие имени которого пропитывает десять последующих веков. Ибо нынешняя новая эра началась движением вспять к заре от полудня, к заре, утвердившейся именем на борту трехтрубного корабля, противопоставившего себя Зимнему – то есть уже потустороннему Дворцу истекавшей кровью династии. Аврора – Утренняя Заря в восхождении ея. Если прочитать имя Ея Духа в семитическом направлении, получится его истинное имя Нин-Эль, имя Бога Зари, знаменитого мужа Семирамиды, сулившего настроить висячих садов новоизбранному народу. И прежняя Северная – ныне потусторонняя – Столица приняла его имя – имя, тождественное имени Ниневии, городу Львов северных ассирийских владык. Это раскрывает собственное имя днесь южной столицы единое южному имени Ассиро-Вавилонской державы. Москва – это Вавилон. Столп цивилизации и вершина пяти морей.
Встала с постели младая с перстами пурпурными ЭосНапрасно жаловались декаденты, будто пустуют алтари. Авроре было где обагрить лик, и стыдно, что поэты Серебряного века не разглядели в ней Эринию.
Заспорили некогда жены Владыки Тварей:
– Какого цвета хвост Коня Утренней Зари Уччайхшраваса?
– Черный, – сказала Кадру.
– Белый, – сказала Винату.
С тех пор сын Винату Аруна, тот, кого мы видим перед зарей на востоке, всегда рождается недоношенным. Революции – это окровавленные недоноски.
«Вукуб пьяный говорит, как непьяный. Что-то услышим мы от него, когда протрезвеем?» – была моя следующая мысль.
Архитектора Константина Холмского несло от стены к стене. Плечами мял водосточные трубы. С одной из них свалился прямо к нему на шею по ошибке туда забравшийся как был в служебной шинели Аполлон Бавли на плечи опершегося о ту самую только что покоробленную им трубу Константина. Того отшатнуло к третьей трубе. Константин ничего не заметил, и Аполлон ничего не заметил. Пошел туда же как ни в чем не бывало.
Местный Переселенец переставлял ноги счастливый, как Гиацинт, и объявлял свое светлое простодушие, вольно декламируя пророческие стихи Пушкина все на тот же сюжет из «Царя Салтана»:
А теперь нам вышел срокЕдем прямо на востокИ… по новой:
А теперь нам вышел срокЕдем прямо на востокИ… и… еще раз:
А теперь нам вышел срокЕдем прямо на востокТри раза подряд. Точно как у Пушкина.
Тут и Холмский забормотал что-то простенькое:
– Чтобы освободить труд от капитала, целесообразно воспользоваться процессом перегонки или дистилляции. Смесь обоих компонентов помещается в подогреваемый сосуд, и пары труда через охлаждаемую
– Кто ж виноват?
– Но кто же в этом виноват – а?
– Саами виноваты?
– При чем тут ни в чем не повинный малый народ?
– Сами с усами?
– Ой, лучше не надо!
– Сусанна и старцы! Оно!
Сусанна сидела за дверцей,А старцы хватались за сердцеСусанна лежала на блюдце,А старцы краснели, как перцы– Нет. Не то.
– Сани виноваты?
– Опять не то. Но вот оно, вот оно! ОНО!
Сами виноваты,Что много есть невест вокруг,А мы с тобою неженаты.Удивительно неинтересное подсознание было у Константина Холмского – впрочем, прекрасного архитектора.
Зато у Аполлона – о-о! Привычка внутренне ослабевать ради надобностей сочинительства действовала в нем всегда, и сила бормотухи просто налагалась на этот его обычай как споспешествующая и преждевременно разрешающая компонента. Мысли рождались по словесному оформлению этак семимесячные, однако вполне жизнеспособные и потому достойные помещения в инкубатор.
В истории эллинов первым узником был Прометей,
В библейской истории – Иосиф Прекрасный.
До исполнения времен провисел на цепях Прометей,
Иосиф же вышел в министры.
Два рода узников мы знаем с тех пор:
Одни сидят просто,
Потому что их посадили,
Другие сидят лишь по внешности,
Будучи сами в мечтах о блестящей карьере.
– Не стать ли и нам министрами?
– Но какой из меня министр?
И плохонького не выйдет,
Даже если насильно посадят.
И из Артемия тоже ничего не получится —
Вон как раскачивается.
А какая ответственность!
Наверное, только преувеличенное чувство ответственности мешает мне стать министром.
Вот если бы я был этого чувства лишен – тогда другое дело.
Тогда я мог бы стать не одним министром,
А сразу двумя,
С четырьмя портфелями каждый —
Целое министерство!
Больной человек в Европе и Проливы будут наши.
Только Константинополь прошу не трогать.
А четвертому – не бывать!
В тюрьме же люди теряют чувство ответственности, и из них выходят отличные министры.
Подавляющее большинство министров вышло из тюрем.
Иосиф Прекрасный тоже там приобрел жизненный опыт, которого ему на воле недоставало.
Познакомился с нуждами египетского народа,
Встретился с интересными людьми —
С виночерпием, с царским хлебодаром, которого потом повесили за то, что птицы у него с головы хлеб клевали.
Он многое обдумал, понял, взвесил.
И всех нас должны были бы сделать такими Иосифами.
Это и есть социальная революция:
Тощие коровы съели толстых коров —
И все осталось как было,
Как ни в чем не бывало.
Надо же так неправильно разгадать в свою пользу прозрачный, как воздух, сон!
А Прометей пусть себе висит, сколько хочет.
И висит он, прикованный к телу Кавказа,А все нет амнистии – нету указа.Но с орлом-то он, верно, не в шашки играл.
А может, это был вовсе и не орел?
Кто же тогда, если не орел?
Тем более – Прометея очень любили, кому положено.
Ну – закурил, где не положено, но вешать – за что? Но сажать – за что? Жалко…
– Кого тебе жалко?
– Мне жалко орла. Потому что мы его отменили. Не ложился в схему. Лучше бы мы его тоже посадили. Посидел бы, набрался бы жизненного опыта, конкретно познакомился бы с простыми египетскими потребностями, с виночерпием тоже, взвесил бы насчет коров с царственным директором столовой, пошел бы все выше, все выше и выше стремить полет наших птиц, как у моего дорогого друга Артемия Бенедиктовича Ведекина – Будыкина – Видокина в заугольный киндергартен рефлексирующего подсознания.