Собрание произведений в 3 томах. Т. II. Проза

Волохонский Анри Гиршевич

– Вот вы и объясните тогда, почему вы именно так и поступаете, – продолжал я с захваченного плацдарма, но вместо ответа услышал фамилию собеседника:

– Ведекин.

Фамилия была чья-то знакомая, интеллигентная, из литературоведческих кругов, с репутацией лица хоть и служащего, но порядочного. Конечно, такой разговор велся больше для проверки надежности, но и с содержательной стороны в нем был интерес.

– Послушайте, Ведекин, я согласен с вами. Мне понятно, что смерть для вас, человека мыслящего, – явление заурядное, оттого и похороны видятся вам в обычном свете. Но вряд ли бы стали вы затевать спор, если бы это было все, что вы хотите сказать.

– Вы – насмешник, – заявил Ведекин. – Очень невежливо, по-моему, вместо того, чтобы отвечать собеседнику, выяснять

причины, заставляющие его говорить то или это. Конечно, меня интересует не мое, а ваше мнение. Я и сам знаю, что тут что-то не то. Но что? Ведь событие – проще пареной репы. Ну, умер. Умер – и все. Он умер – мы хороним. Что такого?

Роман Владимирович при жизни хотя и входил в областную номенклатуру, но из общей массы не выделялся, оставался редко выше чем в третьем звене. Делали его и секретарем, но ненадолго. Переходил из сектора в сектор, повсюду спокойно преуспевая. Жену – уже вдову – имел тихую. За границей тоже бывал дважды: в прибалтийских странах. Одевался как все, а галстук носил непонятного цвета с широким узлом. Подпись у Романа Владимировича была, конечно, характерная: большое, крупное «Р», а за ним сразу – второе «Р» от фамилии, а потом все уменьшающиеся буквочки вплоть до последнего маленького, как насекомое, «в», от которого немного неестественно шел вниз налево хвост до самого первоначального «Р». Рост у него был средний, пищу любил, чтобы было поесть, пил, как другие, толку особого не разбирая. Дочь тоже была у него. Две девочки. Все три замужние: семья, хоть и небольшая, понемногу росла. Лишнего Рыжов никогда не говорил, а волновался редко. Почти никогда. С тем и умер. И это был он же – тот, кто сейчас лежал там, впереди. И его именно прекращение жизни было тем событием, о которое днесь оттачивали скальпели непочтительного остроумия мы с Ведекиным. Была моя очередь:

– Итак, вы хотите сказать, что за видимой заурядностью нашего героя скрывается глубокий смысл?

– Звонкая пышность, – откликнулся филолог.

– Перестаньте, это пустые слова.

– Ах, «пустые слова»! Предположим, что так. Но прежде всего вы сами подтвердили, что ощущаете несоответствие, а затем и они, – он сделал жест полукругом и вниз, – вы видите, как они идут?

– Напрасно вы пытаетесь говорить обо всех сразу. Даже если дать им высказаться, одно и то же услышишь далеко не от каждого.

– Я и не надеюсь, и не хочу слышать одно и то же, – резонно отмахнулся Ведекин. – Я довольно этого слышу и без обращения к толпе. Я только хочу, чтобы каждый сказал, зачем он здесь и что он чувствует в связи с происходящим событием. Хотя бы некоторые.

Ведекин лгал, но не сутью, а стилем. Ему не были интересны ни чувства посторонних, ни степень их подчиненности ходу вещей, но он предпочитал высказываться. Поэтому я промолчал. Он понял и продолжил вместо меня:

– Я знаю, что моя речь звучит подозрительно. Но я готов ограничить круг касаемых идей чисто литературными ассоциациями, говорить в пределах дозволенного и потому совершенно открыто. К тому же сопроводители знают меня как внештатного лектора и придираться не будут, вообразив, что все и без того упорядочено, я им тоже часто читаю, когда попросят. Повсюду есть человеческая природа. Просят – читаю.

Возразить было нечего, и я сказал:

– Хорошо.

– Идите все сюда, – обратился тогда оратор к толпе.

Кольцо человек в тридцать отвернулось и окружило нас. Большинство было с чем-то там на физиономиях, но потом возникли другие – обычные люди. Сивый издали сделал Ведекину ручкой и отошел. Тот сухо поклонился вслед: знакомство не льстило. Затем, увидев, что ждут, начал примерно так:

– За кажущейся заурядностью нашего героя скрывается глубокий смысл. Это мне сказал недавно один… – тут он посмотрел мне в глаза, улыбнулся совсем профессионально и неизвестным способом дал понять, кто именно сказал, то есть что я.

– …и я с ним полностью согласен, – если не со способом выражения, в котором мне видится пышная звонкость, не вполне соответствующая духу обстоятельств, – то с мыслью, заключенной… – он сделал нежеланную паузу и окончил фразу упавшим голосом, особенно к

концу:

– …заключенной в его словах.

Это было очень интересно. Все, кто в толпе еще сохранял человеческий образ, немедленно ощутили, что происходит нечто не вполне официальное. Но поскольку позиция оратора выглядела по привычке казенной и отвратительной, слушатели, заметив по тому, как он споткнулся на слове, значение которого до них даже и не дошло, что она у него и непрочная, уразумели свое. Итак, она была непрочная и отвратительная. Поэтому над Ведекиным стали потихоньку смеяться, не вникая в тонкости его суждений по существу. Сначала, когда он заявил, что в лице Романа (Рыжова) мы все в этот самый момент хороним роман как литературный жанр, – никто на его остроумие даже и внимания не обратил, по обычаю пропуская мимо ушей государственную словесность. Однако едва он углубился и дал слабину, призывая аудиторию в соучастники и судьи, как сразу потерялся, стал неоснователен сам по себе, – независимо от пронизывавшей его речь иронии слегка на потребу публике, вызывая ее смех.

– Не дурной ли это каламбур? – спросил Ведекин, имея в виду свой же каламбур о двух «романах». – Предупреждая неизбежный вопрос, насмешки и критику, сознаюсь, что каламбур это чрезвычайно скверный. Но важно ведь не то, хорош ли каламбур, а то важно – правдив ли насмешник.

Тут он разгладил ладонями рукава и полы своего пальто и брюк, посмотрел перед собой голубыми серыми глазами слегка навыкате и внятно продолжил:

– А вообще, возможно ли, чтобы каламбур был хорош? Не скверен ли весь жанр словесных совпадений? Тут два вопроса сразу: существует ли вообще какой-то жанр – скажем вновь, «роман», – чтобы его можно непременно назвать жанром хорошим; и – второе – если да, то относится ли к таковым хорошим жанрам самый каламбур. Вот ведь – остановившись на словечке «совпадение» – меня недавно уверяли, что оно происходит от такого события, как одновременное падение где-то в лесу огромного количества сов * .

*

Эта благородная мысль принадлежит А.И. С-ну. – Здесь и далее примеч. автора.

– Псов, – поправил кто-то в толпе.

– Не псов, а сов, – нарочито равнодушно ответил Ведекин. – Псы на ветках не растут. Так вот, огромное пространство сов опустилось на мягкую землю. В народной памяти это событие, будучи совпадением, как по причине одновременности большого количества мелких…

– Событий, – послышалось снаружи.

– Падений, – раздалось в ответ, – так и по сходству обозначающих слов, запечатлелось…

– Неправильно, – возразили из массы.

– Почему?

– По-вашему получается, что птицы еще летали, а совпадение уже было налицо.

– Не налицо, а в умысле. Я говорю в другом смысле.

– Откуда же – в умысле, – продолжали донимать вокруг, – если народная память была к тому времени, по вашему же собственному докладу, совершенно пуста от совпадений, а вы теперь говорите, что они попадали все сразу, и это произвело такую глубокую рану в сознании народа?

– Хорошо, я объясню, – согласился Ведекин. – Припомните все известные вам слова, имеющие слог «сов» в своем составе.

Толпа зашевелилась и стала быстро бледнеть вокруг того места. Не обращая внимания на то, что рядом остались одни заведомые служители, да и те на вид пьяноватые, а кроме них еще также такие бесстрашные лица, которым и объяснять ничего не надо было, Ведекин продолжал:

– Вот, теперь вы сами видите, что совпадения не только существуют в воображении, но и действуют как сила, хотя, конечно же, и этот каламбур с ночными птицами был отменно нехорош. Но, повторяю, не в этом дело. История человеческой мысли знает гораздо более скверные каламбуры, которые, однако же, преуспели играть свою историческую роль. Все здесь, конечно, помнят, как кто-то из начальных основоположников отозвался о возрождении античных манер в Центральной и Южной Европе, что это было время, которое нуждалось в титанах и которое породило их.