Собрание сочинений-1.Точка "Омега"

Ван Вогт Альфред Элтон

— Ну что ж, приступим! — сказал Ренфру.

Он по очереди оценивающе оглядел нас, Блейка и меня, улыбнулся, весело потирая руки, и добавил:

— Вот уже неделю, как я обдумываю вопросы, которые следует задать этому болтуну, и…

Он повернулся к Кэслейхэту.

— Почему скорость света — константа? — начал он.

Кэслейхэт ничуть не смутился.

— Скорость света равна кубу кубического корня “gd”, — ответил он, — где “d” — это глубина пространственно-временного континуума,

а “g” — тотальная толерантность — вы бы сказали “гравитация” — всей материи, содержащейся в этом континууме.

— Как образуются планеты?

— Необходимо, чтобы звезда нашла равновесие в своем пространстве. Она исторгает из себя материю, как корабль выбрасывает якоря в море. Это сравнение, конечно, лишь приблизительно отражает действительную картину. Я мог бы вам изобразить все это в виде математической формулы, но потребовалось бы ее написать, а я, в конце концов, не ученый. Это просто факты, известные мне с детства, во всяком случае, так мне кажется.

— Минуточку, — сказал, сдвинув брови, Ренфру. — Получается, что звезда выбрасывает материю всего лишь потому что… что ей хочется обрести равновесие?

Кэслейхэт широко открыл глаза:

— Ну конечно же нет! Заверяю вас, что ее вынуждает к этому очень мощное давление. Если она не достигнет этого равновесия, то выпадает за пределы того участка пространства, в котором она находится. Лишь несколько солнц-холостяков приспособились поддерживать свою стабильность, обходясь без планет.

— Несколько чего? — воскликнул Ренфру.

Я видел, что он уже позабыл о тех вопросах, которыми собирался забросать Кэслейхэта, но вскоре и мое внимание целиком сосредоточилось на объяснениях последнего.

— Солнце-холостяк — это очень старая охладившаяся звезда класса М. Самая горячая из известных нам имеет температуру всего восемьдесят восемь градусов по Цельсию, а самая холодная — семь градусов. Холостяк — это в буквальном смысле слова одиночка, которого возраст сделал нелюдимым и брюзгой. Его главная забота — противиться присутствию материи в своем окружении. Он на дух не выносит планет, даже межзвездный газ.

Я воспользовался тем, что Ренфру с задумчивым видом смаковал этот ответ, чтобы перевести разговор в другое русло:

— Вы сказали, что это вам известно, хотя вы и не ученый. Это меня заинтересовало. У нас, к примеру, все мальчишки разбирались в принципе действия атомной ракеты уже при рождении или что-то около этого. В возрасте восьми — десяти лет они разбирали и собирали специальные игрушки. Они думали в терминах атомных ракет, и всякий прогресс в этой области легко и немедленно ими усваивался. Хотелось бы знать ваш эквивалент этому увлечению?

— Это — аделедикническая сила. Я уже пытался объяснить господину Ренфру, что это такое, но его разум, кажется, отказывается принять даже самые простые ее аспекты.

Ренфру оторвался от своих дум и с недовольной гримасой воскликнул:

— Он хочет заставить

меня поверить, что электроны думают. Нет уж, тут я пас!

Кэслейхэт покачал головой:

— Нет, они не думают, но обладают психологическим чутьем.

Я воскликнул:

— Электронная психология!

— Речь идет просто об аделедикнической силе. Любой ребенок…

Ренфру прервал его, заворчав:

— Знаю, знаю: любой шестилетний пацан в состоянии мне это объяснить. — Он повернулся к нам: — Вот почему я и подготовил целую серию вопросов. Я подумал, что, постигнув некоторые фундаментальные понятия, мы, возможно, смогли бы наподобие их детишек разобраться в этом вопросе с аделедикнической силой.

Он снова обратился к Кэслейхэту:

— Вопрос следующий: что такое…

Кэслейхэт поглядел на часы и прервал его:

— Сожалею, господин Ренфру, но, если мы хотим успеть на катер, отправляющийся на планету Пелэма, надо трогаться сию минуту. Вы зададите мне ваши вопросы по дороге.

— Что это значит? — полюбопытствовал я.

— Он меня ознакомит с крупными лабораториями, расположенными в Европейских горах на планете Пелэма, — объяснил Ренфру. — Хотите поехать за компанию?

— Только не я.

Блейк пожал плечами:

— У меня нет никакого желания напяливать на себя один из тех комбинезонов, которыми нас снабдил Кэслейхэт, которые останавливают наш запах, но пропускают их. Я останусь с Биллом. Мы поиграем в покер на пять миллионов кредиток, положенных на наш счет в Государственный банк.

Кэслейхэт направился к двери. Маска из чего-то, имитирующего человеческую плоть, заметно нахмурила брови.

— Вы очень вольно обращаетесь с дарами нашего Правительства, — бросил он.

— А вам-то что за дело? — огрызнулся Блейк.

— Итак, мы воняем! — возмутился Блейк.

Прошло уже десять дней, как Ренфру уехал с Кэслейхэтом. За это время мы общались с нашим коллегой всего один раз — на третий день после отъезда, когда тот позвонил по радиотелефону, чтобы сказать, что у него все в порядке.

Блейк стоял перед окном наших апартаментов, выходящим на город Ньюмерика. Я же, лежа на диване, думал понемногу обо всем: о потенциальной нестабильности Ренфру, о том, что я сумел услышать и увидеть в отношении истории последних пятисот лет.

Я вышел из своей задумчивости:

— Перестань думать об этом, Нед. Речь идет об изменении метаболизма человеческого тела, вероятно, в результате смены питания. Их чувство обоняния, несомненно, тоньше нашего. Находиться рядом с нами для Кэслейхэта — настоящая пытка, в то время как мы со своей стороны замечаем только исходящий от него неприятный для нас запах. Ну и чего ты хочешь? Нас трое, а их миллиарды. Откровенно говоря, я плохо себе представляю, как можно быстро решить эту проблему. Поэтому лучше воспринимать вещи такими, как они есть.