Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге
Шрифт:
Из магазина донеслись сердитые голоса, и мы замолчали. Джек вернулся и теперь пугал полицией какую-то взволнованную женщину. Судя по всему, та перепутала числа и пришла за своей вещью на день-другой позже.
Наконец, избавившись от докучливой клиентки, хозяин вошел в гостиную с часами в руках.
— Рука провидения, — заметил он, с нежностью поглаживая отвоеванный товар. — Стоят в десять раз больше, чем я за них дал.
Он отправил отца в магазин, а мать отослал на кухню готовить чай. Мы остались в гостиной вдвоем.
Разговор
Он не попытался меня удержать, однако явно хотел что-то сказать на прощание. Наконец решился, вытащил из кармана религиозную газету, ткнул пальцем в колонку и осведомился:
— Полагаю, сэр, подобная деятельность вас не интересует?
Я взглянул на статью; объявлялась новая миссия с целью обращения китайцев, и предлагался подписной лист, на первой строке которого красовалось имя моего собеседника: «Мистер Джек Барридж, сто гиней».
— Щедрый взнос, мистер Барридж, — заметил я и вернул газету. Он самодовольно потер руки.
— Господь восполнит сторицей.
— А для этого нелишне зафиксировать благодеяние в печатном виде, не так ли?
Маленькие глазки глянули пронзительно, но ответа не последовало. Я пожал холодную влажную руку и ушел.
Увлеченный
Бум. Бум. Бум-бум. Бум.
Я сел в постели и прислушался. Удары звучали так, что можно было подумать, будто кто-то обвязал молоток тряпкой и пытается выбить из стены кирпичи.
— Грабители, — вслух сказал я сам себе (потому что все, что происходит в этом мире после часа ночи, лежит исключительно на совести грабителей). Удивлял лишь тот прямолинейный, но в то же время медленный и неуклюжий метод взлома, который избрали преступники.
Бумканье продолжалось неравномерно, хотя и с тупым упорством.
Кровать моя стояла возле окна. Я вытянул руку и приподнял краешек занавески. В комнату проник робкий солнечный луч. Посмотрел на часы: десять минут шестого.
Странное время для ограбления, подумал я. Пожалуй, в дом воры попадут как раз к завтраку.
Неожиданно послышался звук разбитого стекла; какой-то тяжелый предмет ударился о подоконник и упал на пол. Я вскочил и распахнул окно.
На лужайке стоял рыжеволосый молодой джентльмен в свитере и фланелевых брюках.
— Доброе утро, — вежливо и жизнерадостно приветствовал он. — Не могли бы вы подать мячик?
— Какой мячик? — не понял я.
— Мой теннисный мячик, — ответил он. — Должно быть, он где-то в комнате, влетел в окно.
Я нашел мяч и бросил ему.
— Что вы делаете? — осведомился я. — Играете
— Нет, — ответил он. — Просто тренируюсь, набиваю удары о стену. Невероятно эффективный прием: безукоризненно оттачивает мастерство.
— Но не способствует сну, — добавил я, боюсь, не слишком приветливо. — Хотелось бы провести ночь в тишине и покое. Не могли бы вы заниматься этим в дневное время?
— В дневное время! — рассмеялся он. — Уже два часа как дневное время. Ладно, пойду к другой стене.
Он скрылся за углом и принялся молотить во дворе, где тут же разбудил собаку. Раздался звон еще одного разбитого стекла и звук, сообщавший, что в дальней части дома кто-то испуганно вскочил. А потом я, кажется, снова уснул.
Я приехал в Дил, чтобы провести несколько недель в тихом пансионе. Помимо меня, рыжеволосый теннисист оказался единственным молодым человеком среди постояльцев, и нам поневоле пришлось довольствоваться обществом друг друга. Он выглядел приятным, вполне добродушным юношей, но был бы еще лучше, если бы не увлекался теннисом до степени безумства.
С ракеткой в руках он проводил в среднем по десять часов в день. Собирал романтические компании, чтобы играть при лунном свете (правда, при этом половина времени уходила на то, чтобы заставить парочки разомкнуть объятия), и создавал группы безбожников, готовых тренироваться воскресным утром. В дождливые дни надевал макинтош и галоши и оттачивал мастерство в гордом одиночестве.
Зиму он провел у родителей в Танжере, и я поинтересовался впечатлениями.
— О, жуткая дыра! — воскликнул он. — Во всем городе не нашлось ни единого корта. Мы попытались играть на крыше, но мать решила, что это опасно.
Зато Швейцария привела его в восторг, и он посоветовал в следующий раз непременно посетить Церматт.
— В Церматте шикарный корт. Честное слово, можно подумать, что попал в Уимблдон.
Впоследствии я встретил одного общего знакомого, и тот поведал, что, стоя на вершине живописной горы и устремив взгляд вниз, на небольшое заснеженное плато, со всех сторон окруженное бездонной пропастью, наш приятель сделал следующее замечание:
— Ей-богу, на этом клочке даже половину теннисного корта не устроишь. Все время придется оглядываться, чтобы не свалиться.
В те редкие минуты, когда он не играл в теннис, не тренировался и не читал о теннисе, он говорил о теннисе. В то время в мире тенниса гремел Реншоу, и джентльмен упоминал его имя до тех пор, пока в душе моей не родилось темное желание каким-нибудь тихим, не бросающимся в глаза способом убить ненавистного чемпиона и закопать труп в дальнем углу сада.
Одним дождливым днем новый знакомый три часа кряду беседовал со мной о теннисе и за это время произнес страшное слово четыре тысячи девятьсот тринадцать раз, а после чая придвинул стул к окну, где сидел я, и начал заново: