Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
– Мы ремонтируем книги, приклеиваем кармашки, заполняем карточки, и у нас не одни девчонки, а вот ты, видать, из тех, кто на книгах всякие глупости пишет, да еще и рвет их!
– выпалила она одним духом.
Я! Рву? Пишу глупости? Мне хотелось ответить ей, чтоб слышал весь двор. Да я! Да что она понимает!
Но тут на меня тихо накатила дурацкая обидчивость, я взглянул на девчонку с презрением, фыркнул и отошел в сторону.
Немного погодя во дворе появился крепкий, кряжистый старик, оказалось, дед той девчонки, помотал головой, поговорил с Анной Николаевной, исчез, потом вернулся снова, но уже
Я подошел к Анне Николаевне и сказал про это, но поблизости, как назло, оказалась Светка.
– Дрова?
– заверещала она.
– В библиотеку? Ты соображаешь?
И все стали смеяться надо мной. Старик, правда, не слышал, и Анна Николаевна промолчала.
В общем, мы делали пустую работу, подарок жуликам, и немного погодя я опять сказал об этом Анне Николаевне. Теперь Светки не было поблизости, слава богу. Но учительница позвала ее.
– Ты знаешь, где живет Артур?
– спросила Анна Николаевна.
Эта Светка все знала.
– Сходи и спроси Татьяну Львовну: что делать с дровами?
Светка исчезла. А через пятнадцать минут во двор ворвалась Татьяна Львовна. Я не сразу ее узнал. То есть шапку я узнал, но все остальное... Она была в одной телогрейке, без своего великолепного пальто.
– Мои золотые!
– закричала она еще издалека.
– Мои бриллиантовые! Спасибо! Анна Николаевна, голубушка! Благодарствую вас!
Она запыхалась, едва перевела дух и, разобравшись в обстановке, велела нести дрова в комнатушку, где топка, и складывать возле стен.
– Как же?
– удивилась Анна Николаевна.
– Украдут, украдут!
– кричала Татьяна Львовна.
– Этого нельзя допустить! Дети и книги не должны мерзнуть!
Мы принялись таскать поленья, возводя из них поленницу сперва в закутке, а потом прямо в библиотеке, возле стен. Татьяна Львовна и Анна Николаевна порывались работать с нами, но мы зароптали, и старик, Светкин дед, нас поддержал.
Мы входили и выходили, учительница и библиотекарь говорили между собой, и я слышал только обрывки их разговоров. Из них выяснилось, что Артуру уже лучше, и Светка осталась возле него, пока Татьяна Львовна побежала сюда, и что в Ленинграде по-прежнему тяжело, хотя блокада прорвана и письма ходят теперь чаще.
– Те из них, которые не погибают, доходят, - сказала Татьяна Львовна. Я прислушался.
– Кто - не погибает?
– спросила, не поняв, Анна Николаевна.
– Письма. В грузовики с почтой кидают бомбы, думают, что там люди. И многие письма не доходят. Поэтому надо писать чаще. И повторять содержание. Из двух писем одно должно дойти.
Она вздохнула.
– Как там ваши?
– спросила Анна Николаевна.
– Дочь перенесла дистрофию, но сейчас как будто поправляется, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, - ответила Татьяна Львовна, и я едва не рассмеялся. Выходит, она все-таки верит в приметы. Может, и цифру тринадцать
– Татьяна Львовна!
– попросила Анна Николаевна.
– Наверное, сейчас вам трудно. Но когда снимут блокаду, обещайте! Рассказать моим ребятам про Ленинград!
– Ох, но ведь надо подготовиться!
– испугалась Татьяна Львовна.
– Вам? Готовиться?
– засмеялась учительница.
– Вы же там родились! Выросли! Стали знаменитой!
– И старой!
– сказала Татьяна Львовна.
Обо всем они говорили, о разных разностях, только Анна Николаевна не замечала самого главного - вида. Ее вида. А мне бархатное пальто не давало покоя. Неужто все-таки продала?
Я дождался, когда они умолкли, любовно разглядывая нас, таскающих поленья, подошел к ним и спросил. Наконец-то спросил, внятно и ясно, не глотая и не комкая слова:
– А где же ваше замечательное пальто, Татьяна Львовна?
– Я укрыла им Артура, - сказала она, - у него ведь жар.
– Потом рассмеялась, обращаясь уже к учительнице: - И знаете, - сказала она ей слова, явно не предназначенные для моих ушей, - в одной телогрейке я себя чувствую точно в театральном костюме, понимаете? Будто я не вполне одета!
И тут Татьяна Львовна сделала несколько маленьких шажков вперед, ловко вскинула ногу и повернулась вокруг себя в валенках с калошами. И приставила одну ступню к другой, как в балете. А еще она грациозно подняла вверх руку.
Анна Николаевна зааплодировала. А мы засмеялись.
Вот это балет, подумал я. Балерина в телогрейке и ободранной шапке с черным бантом под подбородком. Но балерину это ничуть не смутило.
Она сделала шажок назад и низко поклонилась.
Все дрова мы все-таки не распилили. Вошел Светкин дед и сказал, раз, дескать, так, то лучше остальные бревна не трогать, оставить целиком, бревно-то, пожалуй, не утащат, а в воскресенье эту работу завершить. Пусть бы, правда, еще родители подошли, может, есть какие мужчины, на колку дров, остальное ребята сделают, мол, все какие молодцы.
Татьяна Львовна снова заволновалась, закричала:
– Серебряные мои! Золотые! Бриллиантовые!
И объявила - вот молодчина!
– все, кто работал, могут взять книжки домой, если, конечно, хотят. Даже по две.
– Даже, - спросил я, - если ту еще не принес?
– Даже!
– сказала Татьяна Львовна и вдруг при всех пожала мне руку. Спасибо, Коля, одна тысяча тринадцать. А какая у тебя замечательная мама! А какая прекрасная бабушка!
Я весь взмок от стыда. Будто что упер, надо же! А Татьяна Львовна, снова обращаясь ко мне одному, произнесла:
– Я приглашаю вас всех в актив нашей библиотеки.
– И опять засмеялась.
– Да вы уже и так мой актив!
Непривычное это словечко вначале внушало мне холодок и опаску. Необъяснимо для самого себя, я предпочел бы другое, более простое слово или слова, не такие взрослые и строгие, как это, и сам ни за что не хотел поначалу пользоваться им, всячески ухищряясь при этом. "Пора в библиотеку", - говорил я, к примеру, бабушке. "Пойду, поклею". Или просто: "Я к Татьяне Львовне". И бабушка уже знала, что я иду не просто обменять книгу, а помогать, что я задержусь не по детской неумелости правильно тратить свое время, а для полезного дела.