Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Бабушка смотрела на меня круглыми глазами, будто я и есть бог, у которого она просила помощи.
– Значит, правда!
– прошептала она.
– Значит он все-таки есть! Видит все...
Бабушка размотала шаль, скинула пальто и вдруг принялась молиться в угол.
Икон там никогда не было - я знал, что молятся на иконы, - но бабушка молилась в угол. И часто-часто кланялась.
– Господи!
– шептала бабушка.
– Заступись за нашего кормильца, упаси его от смерти.
Я понял, о чем молилась бабушка, и тоже с надеждой
Сердце опять захолонуло у меня. "Господи!
– подумал я.
– Пусть я буду голодать всю жизнь, пусть только ничего не случится с отцом!".
И снова израненный вагон, и тот, на носилках, предстал передо мной.
Мне сделалось жутко.
– Бабушка!
– попросил я.
– Бабушка, хватит!
Бабушка послушалась меня, повесила шаль и пальто на место, но ее слова все-таки дошли до бога.
Вечером дверь хлопнула, и в комнату ворвалась мама. На ней не было лица.
– Вася!
– плакала она.
– Вася!
– Похоронка?
– крикнула бабушка, хватая ее за руку.
– Говори скорей!
– Нет, - кричала мама и плакала.
– Нет, раненый. В госпитале! У нас!
– Сильно?
– крикнула бабушка.
– Говори!
– Нет, - плакала мама.
– В руку, ранение тяжелое считается, но не страшно.
Бабушка оттолкнула ее и закричала:
– Так чего ты ревешь, дура!
– И вдруг заплакала сама, прижавшись к маминому плечу.
В госпиталь мы бежали - я впереди, мама с бабушкой - немного отстав. Время от времени я останавливался, нетерпеливо ждал, когда расстояние между нами сократится, и с недоумением думал о боге.
"Значит, он есть? Значит, он все видит и в самом деле, если дал бабушке денег и спас отца".
"Зачем же тогда вся эта война?" - думал я и разглядывал облака, плывущие над головой: а вдруг облака разойдутся, и я увижу его?
* * *
В душном темном коридоре, где пахло щами из кислой капусты, наобнимавшись, нацеловавшись, наговорившись с отцом, я рассказал отцу про бога.
Я думал, он засмеется, но отец сказал:
– У нас был один солдат, он носил крест и перед боем молился. Но его убили.
– Он помолчал и добавил, грустно усмехнувшись: - На бога надейся, а сам не плошай.
Я вглядывался в отца, слушал, что он говорил, любовался им и думал, был уверен - уж отец-то не плошал. Ведь не зря же он не какой-нибудь, а старший сержант, хотя уходил на войну простым солдатом, и не зря же он только ранен, а немец, который стрелял в него, убит.
Отец рассказывал, как он швырнул гранату, и в это время его ранило пуля задела кость. Его отправляли в Сибирь, но он уговорил начальника санитарного поезда, зная, что они будут ехать мимо нашего города, взял у него направление в мамин госпиталь и пришел туда, с белой забинтованной рукой наперевес.
Мама смотрела в микроскоп, он вошел к ним в лабораторию, получив сначала халат и койку. Маме сделалось плохо - те две женщины дали ей понюхать нашатырного спирта. От мертвых, от крови
Но теперь все было позади, так мне, по крайней мере, казалось, отец должен был долго лежать в госпитале, а потом еще отдохнуть несколько дней дома, и я ждал этих нескольких дней, как самого счастливого времени.
Этими днями была освещена вся моя жизнь, и, сидя на уроках, я часто представлял лицо отца - выбритое и молодое, совсем как на той карточке, что была на комоде.
Кража, санитарный поезд, мертвый солдат, похоронная Анны Николаевны все отодвинулось куда-то назад, и часто я приходил в себя только тогда, когда Вовка Крошкин больно пихал меня в бок.
Я вздрагивал, ловил на себе вопросительный взгляд Анны Николаевны, поднимался, не зная, что она спросила, хлопал глазами и не всегда блистал в ответах, но - странное дело - строгая учительница всегда ставила мне не меньше четверки.
Отдуваясь, я садился на место, думая с радостью, что мне безумно везет, но Вовка отрезвил меня.
– Это она тебя жалеет, - сказал он мне однажды на переменке.
– Я сказал, что у тебя отец в госпитале, она тебя и жалеет. Что бы ты сказал ему, если бы пару схватил?
Я вздрогнул. В самом деле - что бы я сказал отцу про двойку, а ведь он каждый раз спрашивал меня об отметках. Врать было бы позорно, а сказать правду...
После переменки я разглядывал Анну Николаевну так, словно впервые увидел ее. Вот, значит, она какая. У самой горе, получила похоронную, она сказала нам потом - убили ее сына, а сама еще жалеет меня, еще думает о том, что у меня отец в госпитале и что мне нельзя получать двоек.
Анна Николаевна рассказывала уроки ровным, спокойным голосом, только иногда он отчего-то звенел, и тогда учительница умолкала на минуту, но потом продолжала снова тем же спокойным и ровным голосом, а я вглядывался в нее, и теплая благодарность к ней расплывалась во мне.
Я вспомнил, как сказала тогда про войну Анна Николаевна. "Мало знать, - говорила она.
– Надо понимать, что идет война", - и я теперь знал, что идет война, и понимал тоже. Мне становилось стыдно: значит, все-таки мало понимал, раз жалела меня учительница. Мало! Ведь и кисет я сшил всего один, да и тот было стыдно дарить, потому что он весь скукожился и нитки кое-где торчали петлями. Только вот вышил я хорошо красными нитками: "Смерть фашисту!".
Правильно говорила Анна Николаевна, и, вернувшись домой, я принялся старательно делать уроки, а покончив с ними, начал кроить кисеты из старых лоскутков, которые выделила мне бабушка. Я вышивал красными нитками огненные слова, а Вовка Крошкин, который вступил со мной в пай, сшивал кисеты черными нитками.
Это у него здорово выходило.
* * *
Отец поправлялся, мы с Вовкой шили кисеты, а устав, катались на лыжах.
Наш дом стоял на берегу оврага, и с первого дня, как выпадал прочный снег, его уклоны до блеска укатывались ребячьими лыжами.