Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
— Повяжись прилично.
В санитарки Ваську, по молодости, не допустили, отдали дяде Саше — помощницей и ученицей.
Ваське очень понравилось в вагоне-аптеке. Стены такие беленькие, как были в ее хатынке, которую спалили немцы. И все так чисто и красиво, боже ж мой!
Васька сидела в кочегарке, но и там было чисто и, главное, — очень тепло. А на дворе стояла сырая, холодная весна.
Дядя Саша учил Ваську:
— У нас пассажиры не простые, драгоценные пассажиры наши. Люди за нас с тобой здоровье утратили, слабые от потери крови, тепло любят. Наше
Требуемое количество дядя Саша обеспечивал так: приехав на станцию, брал ведро и шел воровать уголь. Станционная охрана хватала его и отводила к коменданту. Сообщали Данилову; он шел выручать дядю Сашу.
Заправив топку углем, Васька шла в тамбур и становилась у окна, выжидая, когда откроют дверь в обмывочную. Дверь открывали часто, и Васька видела этот белый рай с пальмой в кадушке, с блестящими штуками на стенах и с зеркальной дверью в перевязочную. На откидных стульях и на диване, покрытом белым чехлом, раненые ожидали перевязки. Тихо играло радио. Все было так ловко, так хорошо, так непохоже на то безобразие, которое окружало Ваську в дни оккупации…
Раненые были одеты одинаково в мягкие синие халаты; самые шумные здесь сидели смирно, не курили, чинно перелистывали журналы. Васька думала, что все они боятся Юлии Дмитриевны.
Юлия Дмитриевна приходила в перевязочную в шесть утра, а уходила в одиннадцать вечера. Васька как-то взялась считать, сколько раненых за день придет на перевязку: до обеда насчитала сорок шесть человек, а потом ей спутали счет… Перевязки начинались сразу после завтрака и кончались в девять вечера.
Иногда одновременно открывались дверь в обмывочную и дверь в перевязочную, и Васька видела Юлию Дмитриевну, широкую, в халате белее снега, с красным лицом под белой косынкой и с красными руками, поднятыми вровень с лицом, словно Юлия Дмитриевна грозила кому-то… Или Васька видела Юлию Дмитриевну, склоненную над перевязочным столом и делавшую что-то таинственное и мудрое…
Васька стояла в тамбуре так тихо, что даже сердитая сестра Смирнова не гнала ее.
После девяти часов вечера вагон пустел. В нем оставались только Юлия Дмитриевна и Клава (счастливая Клава!). В перевязочной горели металлические инструменты, Клава выбегала за кипятком, пахло чем-то кислым и едким. Потом и Юлия Дмитриевна уходила, и оставалась одна Клава. Она скребла и мыла весь вагон внутри. Она разрешала Ваське входить в обмывочную и в кабинет лечебной физкультуры. И по коридору можно было ходить, по мягкой дорожке. Только аптека была всегда заперта, да в перевязочную Клава не разрешала заходить.
Клава была утомлена и не отвечала на Васькины вопросы. Васька тихонько ходила по вагону, заглядывала в зеркало и гладила жесткие блестящие листья пальмы.
Часа в три ночи Клава, пошатываясь, уходила спать, и Васька оставалась владычицей этого волшебного царства. Перевязочную Клава запирала и ключ уносила
Слух у Васьки был тонкий, заячий: чуть хлопнет дверь вдали — Васька вскочит, оправит диван — ничего не заметно — и в кочегарку…
Но однажды дядя Саша пришел ночью проверить топку и застал Ваську спящей на диване. Он не сразу ее добудился; а когда она проснулась, стал топать на нее ногами.
— Ты это что? Ух, ты!.. — восклицал он приглушенным голосом. — Тут раненые садятся, а она в ватнике лежит, микробов сеет… А замполит наскочит?.. Ух, какая! Чтобы я тебя тут больше не видал!
Он не пожаловался на Ваську, но стал приходить каждую ночь, когда она дежурила. И Васька на всякий случай перестала ложиться на диван.
Данилов назывался уже не комиссаром, а замполитом — заместителем начальника по политической части. Он получил звание капитана. Супругов — старшего лейтенанта, доктор Белов — майора медицинской службы. Многие женщины тоже надели погоны со звездочками.
Васька стояла в тамбуре и думала: «У меня тоже будут погоны. Я буду хирургическая сестра, как Юлия Дмитриевна. Я все сумею, как она. Если я захочу, я и на доктора выучусь, пусть они не беспокоятся…»
Юлия Дмитриевна заметила, что Васька вечно торчит за дверью обмывочной. «У этой девочки смышленые глаза», — подумала она.
Как-то вечером она зашла в кочегарку. Васька, стоя на коленях, всаживала в топку консервную баночку.
— Руки обожжешь, Васька, — сказала Юлия Дмитриевна. — Что это ты варишь?
— Столярный клей для дяди Саши, — ответила Васька.
— Смотри — сгорит.
— Ни. Я досмотрю.
Жаркий свет из топки падал на Васькино лицо, оно стало розово-прозрачным, и на волосах Васьки лежала дорожка червонного блеска… «Девочка, — подумала Юлия Дмитриевна, — ребенок…»
Она протянула руку и неловко пригладила Ваське волосы на лбу.
— Подбирай со лба, — сказала она, словно устыдясь этой ласки. — Ты можешь раненого одеть после перевязки?
— Можу, — отвечала Васька.
— Надо осторожно, чтобы не сделать больно. И быстро, потому что другие ждут.
— Я можу быстро.
— Посмотрим, — сказала Юлия Дмитриевна.
Уходя, она оглянулась на Ваську. Васька нагнулась к топке, кончик льняной косички упал в ящик с углем.
В один из дней обратного рейса Юлия Дмитриевна, встретив Ваську, сказала:
— Приходи в перевязочную, я попробую тебя учить. Возьмешь халат у Клавы.
И вот Васька вошла в святая святых вагона-аптеки.
Юлия Дмитриевна торжественно положила ладони на круглую металлическую коробку, блестящую как зеркало.
— Это бикс.
— Бикс, — повторила Васька.
— В биксах я держу стерильный материал. Мы стерилизуем его вот здесь, в автоклаве.
— Стерильный… в автоклаве, — одним дыханием повторила Васька. Ее глаза порхали за пальцами Юлии Дмитриевны.
— Повтори, — сказала Юлия Дмитриевна.
— Это бикс, — сейчас же сказала Васька, кладя обе руки на сверкающую крышку.