Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
Она говорит:
— Когда вас нет чуть не целую неделю… Я все время думаю, мне кажется, что вы не придете…
Молчать, наконец, противоестественно. Павел Петрович расклеивает губы, чтобы задать резонный вопрос:
— Почему не приду?
Его голос кажется ему чужим и диким.
— Не знаю, — говорит Лариса.
Целую вечность они ходят в безмолвии. Лариса останавливается.
— Ну, вот… — говорит она упавшим голосом. — Ну… Что же делать. Прощайте.
Она быстро идет прочь от него, а он смотрит и не понимает,
— Только тогда не приходите! — страстно говорит она, оглянувшись. Тогда — ничего не надо, совсем…
И еще ускоряет шаг, и ему страшно — неужели сию минуту конец необычайному существованию, в которое он только что погрузился?
— Лариса! — восклицает он.
Галка, вспугнутая его криком, шумно вспархивает в ветвях. Сыплются желтые листья…
Лариса стоит и ждет. Он приближается с испугом в глазах.
— Ну для чего же! — говорит он бессвязно, поспешно беря ее за руку, чтобы удержать свое новое существование.
Она смотрит с сомнением, но сквозь сомнение в ее лице проступает, розовея, первое робкое торжество.
— Я же не знаю… Вы ничего не говорите… — так же бессвязно отвечает она, и из глаз ее льются слезы.
И он смотрит с восторгом на эти слезы, которые льются из-за него.
Его сердце наполняется благодарностью и готовностью ко всем дальнейшим неожиданностям, которые приготовила для него эта красивая женщина с белым шарфом на голове. Он не может отвести от нее взгляд. Это не та Лариса, которая звала его в гости и поила чаем. Эта — невиданная, чужая, но пусть она говорит и плачет и никуда не уходит.
Он ведет эту чужую, странную женщину к скамье, скамья влажная, он подстилает свой плащ. Они сидят рядом, он держит ее холодные руки. И с удивлением рассматривает тонкие, немного огрубевшие на концах пальцы с короткими перламутровыми ноготками, неизвестные, девичьи, отдающиеся ему. Что-то надо с ними делать, этого требует весь его организм; и он то сжимает их, то подносит к губам и греет своими губами.
Они сидят совсем недолго, но она встает и говорит, что ей пора в институт, уже три часа.
— Ну что вы! — говорит он, не веря. И она смеется блаженным, нежным смехом и, подняв рукав, показывает часики на запястье…
Он идет с нею по саду, по улицам, вплоть до дверей института — если бы предложила, пошел бы и в институт. Но она прощается.
— Я буду дома в девятом часу, — говорит она. — До свидания.
— До свидания, — повторяет он, не двигаясь с места.
Тяжелая дубовая дверь закрылась за нею. Мимо этой двери он проходил много раз, не замечая, — теперь она вошла в его существование, и вывеска тоже.
Он пошел по улицам один. Одиночество казалось незаконным, вызывало протест. Того, что было, было слишком мало. Сказано всего несколько слов из тысяч возможных.
Перебирал в памяти то, что сказано. Ничто не забылось, воспоминания были в сохранности. За каждым из них теснилось неразведанное.
Ярко,
Но все же он не очень верил. Он хотел бы удостовериться, что новое существование не эфемерно; хотел бы это все закрепить за собой.
…Положить в карман, как положил вчера письмо…
Неужели это было только вчера?..
Он ходил до вечера. Иногда брызгал дождь. Потом переставал. Один раз Павел Петрович обнаружил себя сидящим в кафе. На столике была чашка с бульоном и пирожок на тарелке. Бульон был горячий, Павел Петрович обжегся и увидел чашку, пирожок и прочее.
Около восьми он вошел в цветочный магазин. Опытные продавщицы расшифровали его желания, неясные ему самому, и соорудили букет из розовых хризантем. Букет, завернутый в бумагу, получился довольно громоздким, но Павлу Петровичу эта ноша была не в тягость.
Он вышел из магазина и сразу натолкнулся на одного из своих бывших учеников, Александра Любимова.
— Здравствуйте, Павел Петрович, — сказал Саша.
— Здравствуйте, — ответил Павел Петрович, остановясь невольно, потому что остановился Саша.
— Далеко идете, Павел Петрович?
— На Разъезжую.
— Давайте я вам пакет донесу. Это вы не гитару купили?
— Нет, это не гитара, — ответил Павел Петрович. — Это цветы. Спасибо, я сам. Всего хорошего, Любимов.
Саша проводил учителя глазами и зашагал своим путем — к Сереже Борташевичу. Он ходил туда каждый день, как на службу, в надежде повидать Катю. Служба была серьезная, бессрочная, без возможностей отлынивания и прогулов, без перспектив на повышения и награды.
А Павел Петрович дошел до маленького дома на Разъезжей и не успел позвонить, как отворилась дверь и Лариса встала на пороге.
— Идемте… — прошептала она, когда он молча отдал ей пакет, похожий на гитару.
Он стоял ступенькой ниже и не шел. Взял ее за локоть и слегка потянул к себе.
— Я не хочу туда, — сказал он беспомощно. — Пойдемте лучше куда-нибудь.
Ему показалось, что едва он войдет с нею в знакомую столовую и сядет пить чай — рухнет все, возле него очутится прежняя симпатичная и скучная Лариса, а эта исчезнет, и выяснится, что не было ни слов, ни слез, все мираж.
— Куда же?.. — спросила она.
— Куда хотите, — ответил он, держась за ее руку и чувствуя ее дрожь. Вдруг осенило: — Ко мне, конечно!
Дрожь в ее руке усилилась, он тоже вздрогнул и выпустил ее.
— Как хотите, — сказал он резко и отчужденно.
— Хорошо, — сказала она и медленно пошла в глубину веранды. Он сказал ей вслед:
— Пожалуйста, наденьте белый шарф.
Густели хмурые сумерки. Рывками налетал сырой ветер. Небо было закрыто тучей. В конце широкой улицы, за краем тучи, лежала желтая полоска зари. Павел Петрович ходил перед домом, опустив голову, засунув руки в карманы плаща…