Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
Мартемьян Иванов только кряхтел и обувался.
— Что за увалень! — говорила, глядя на него с отчаянием, Каверина.
— Ды-ть, матушка, нешь он тому причинен? — ублажала ее (появившаяся у них за спинами Марфа. — Он бы и всей своей радостной радостью рад, да где ж ему догнать лошадь! Когда бы у него обувка, как у добрых людей, ну еще бы, а то ведь у него сапожищи-то — демоны неспособные.
Мартемьян Иванов посидел среди улицы, вздел предательски свалившегося с ноги неспособного демона и, разведя врозь руками, в унынии пошел назад, чтобы получить новые инструкции.
Тревога
— Водевиль! — говорила Ступина, ходя по опустевшей комнате Ольги Александровны и держа в руках оставленную тою на столе лаконическую записку.
— А мы, матушка, с Мартемьяном хотим завтра… — проговорила Марфа.
— Что такое завтра? — спросила Каверина.
— Прочь от вас.
— Вот вам и сюрприз! — отнеслась она к Ступиной.
— Кажется, нам всем уже пора отсюда убираться, — отвечала Ступина, давно желая вырваться из этой сладкой жизни.
Каверина ничего не ответила: она думала то же самое, что Ступина.
Розанов возвратился домой от Вязмитиновых весьма поздно. Проходя через свою гостиную, он едва не упал, наткнувшись на большой узел, и в то же время увидал, что с стоящего здесь мягкого дивана поднялась и села женская фигура в спальном чепце и белой кофте.
— Что это? — спросил изумленный Розанов.
— То, что я не могу так оставить на ваших руках моего ребенка, — отвечала фигура.
Розанов узнал голос жены.
— Что же вам, наконец, еще угодно? — спросил он спокойно.
Ольга Александровна задорно сапнула.
— Я знаю мои права, — произнесла она, поворачиваясь и толкая локтем уснувшую возле нее девочку.
— Ну-с!
— Я… я должна обеспечить моего ребенка.
Дитя проснулось, село и, ничего не понимая из происходящей вокруг него сцены, терло глазки и клонилось к оставленной подушке.
— Я должна ее обеспечить, — еще смелее и громче произнесла Ольга Александровна.
Доктор молча прошел в свой кабинет-и наутро распорядился только заставить шкафом одни двери, чтобы таким образом разделить свою квартиру на две как бы отдельные половины.
Спустя месяц после только что рассказанных событий, далеко от Петербурга, по извилистой дорожке, проложенной луговою поймою реки Саванки, перед вечером катились незатейливые бегунцы, на которых сидел коренастый молодой купец в сером люстриновом сюртуке и старомодном картузе с длинным прямым козырьком.
После страшно знойного дня, среди которого под палящими лучами солнца так и вспиралась, так кишмя и кишела в высокой траве всяческая мелкая тварь божия, вызванная из прогретой и вспаренной почвы, — настал упоительный вечер. Готовая к покосу трава тихо стояла окаменевшим зеленым морем; ее крошечные беспокойные жильцы спустились к розовым корням, и пестрые ужи с серыми гадинами, зачуяв вечернюю прохладу, ушли в свои норы. Только высокие
Молодого человека, проезжающего в этот хороший вечер по саванскому лугу, зовут Лукою Никоновичем Маслянниковым. Он сын того Никона Родионовича Маслянникова, которым в начале романа похвалялся мещанин, как сильным человеком: захочет тебя в острог посадить — засадит; захочет в полиции розгами отодрать — тоже отдерет в лучшем виде.
Луке Никоновичу перевалило уже за тридцать лет; входя в постоянный возраст, он, по русскому обычаю, начал вширь добреть, и на его правильном молодом лице постоянно блуждала тихая задумчивость и сосредоточенность. Вел себя Лука Никонович вообще не фертиком торгового сословия, а человеком солидным и деловым. Схоронив три года тому назад своего грозного отца, он не расширял своей торговли, а купил более двух тысяч десятин земли у камергерши Меревой, взял в долгосрочное арендное содержание три большие помещичьи имения и всей душой пристрастился к сельскому хозяйству. Лука Никонович был женат, по приказанию родительскому, на богатой девушке, которой он не любил и с которою в жизни не нашел никакого утешения; но сестру свою, Ульяну Никоновну, он выдал замуж за мирового посредника Звягина по взаимной склонности и жил с зятем в большой дружбе, любил сестру, разделился с нею по-братски, крестил ее детей и заботился поокруглить и расширить небольшой наследственный зятнин участок.
— Ты послужи обществу, а это я за тебя устрою, — говорил он зятю.
У широкого перелога Лука Никонович взял налево и, проехав несколько шагов, остановился.
В стороне от дорожки, в густой траве, сидела молодая женщина с весьма красивым, открытым русским лицом. Она закручивала стебельки цикория и давала их двухлетнему ребенку, которого держала у себя на коленях. Возле нее сидела девочка лет восьми или девяти и лениво дергала за дышельцо тростниковую детскую тележку.
— Здравствуй, дворянка! — крикнул Лука Никонович, осадив вожжами свою лошадь.
— Брат, здравствуй! — радостно ответила молодая женщина и, подойдя к дрожкам, поцеловала его в губы.
— Что твой милый барин — дома?
— Дома, вчера приехал и завтра опять собирается. Господи, что это за служба такая: почти не видимся.
— Лучше, не скоро друг другу наскучите. — Садитесь-ка, я довезу тебя.
Ульяна Никоновна прыгнула к брату на бегунцы, взяла у девочки ребенка, и они поехали.
— Нельзя, матушка: надо служить обществу, — говорил ей, едучи, Лука Никонович. — Отпираться от такой службы стыд зазрит.
У подъезда низенького, крытого соломой дома их встретил молодой человек с симпатичною наружностью.
— Здравствуйте, господин Звягин! — приветствовал его Лука Никонович.
— Газет привез?
— Привез, брат, тебе и газет и новостей со всех волостей.
Хозяйка и гость сели у крылечка.
— Командирша наша тебе кланяется.
— Мерева приехала?
— Приехала, брат.
— Всех там видела? — с легкой гримасой спросил Звягин.