Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
Следует чем-то пожертвовать, следует и Саше меньше попивать, не думать о самолюбии, почаще бывать с сыном, иначе какой же пример для подражания! Если даже у Саши нелады с женой, надо задуматься - взрослые люди!
– у них же еще есть сын! И они за него отвечают.
И вдруг молния. Нет, она не опередила гром, грозные звуки слышались мне всегда. Но молния слепит.
Я открыла конверт, надписанный Сашиной рукой, и ослепла. Одна короткая фраза:
"Мы с Ириной разошлись".
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Я
– Вам плохо?
– спрашивает меня кто-то, и я вижу лицо женщины в белом халате, который высовывается из-под плаща.
– Сердце?
– спрашивает она, а сама уже берет мою руку, щупает пульс.
– С чего вы взяли?
– медленно говорю я.
– Вы все лежите!
– восклицает девочка.
– Ничего не едите. Едем вторые сутки...
Здесь еще один, третий. Мужчина в форменной фуражке железнодорожника, наверное, бригадир поезда. Вагон стоит, значит, большая станция.
– Может, вы сойдете?
– спрашивает он мягко.
– Здесь хорошая больница.
– Ерунда, - отвечаю я, - просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.
– Что? Сколько?
– криминальным тоном спрашивает врач.
– Не волнуйтесь, - говорю я, - димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.
Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.
– Низковато, - говорит бригадиру через минуту, - пульс ослаблен, но ничего страшного.
– Жить буду?
– спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.
– Сколько вам лет?
– Да все со мной, что вы в самом-то деле, - возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее - выставить их за дверь.
– И что за бесцеремонность?
– спрашиваю.
– Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.
Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:
– Ты, Таня, - бу, бу, бу, бу.
– Таня, - зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:
– Извините, я думала...
– Зайди сюда, - велю я, - закрой дверь.
– Она слушается.
– Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.
– Вы извините...
– Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?
– И не едите ничего...
– Закажи мне бульон.
Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.
– Сейчас я выпью его, - поясняю проводнице - сразу
– И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает...
Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.
– Где ты была?
– Она не отвечает.
– Раньше?
– Здесь, езжу третий год.
– Ее глаза испуганно круглы.
– Нет, - мотаю я головой, - ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.
Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.
– Что же случилось? Что?
– Иди, - отвечаю я, не утирая слез.
– Иди. Все. Мне лучше.
Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.
Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:
– Сезам, откройся!
И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:
– Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться.
– И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: - Еще одну!
На этом стендалевский сюжет закончился. Сашино письмо поставило точку. Молодой человек - здесь девица!
– бьется за место под солнцем, применяет все приемы - законные и запрещенные, где надо, бьет в под дых, и все это в изящной упаковке: работа, новые цели, смысл жизни!
Первое, что я воскликнула, прочитав единственную Сашину строчку на большом белом листе:
– Как же Игорь?
Глупый вопрос: или с отцом, или с матерью, третьего не дано - так мне казалось в ту наивную пору, нет, плохо я знала еще свою невестку, плохо.
Через несколько дней прилетел Саша. Я плакала, целуя его, он уговаривал успокоиться. Вечером, когда Аля уснула, я вскипятила чайник, и мы начали тягостный разговор. Тягостным он был потому, что Саша поначалу отмалчивался и мне приходилось клещами вытаскивать из него слова. Казалось, он сам ошарашен, не готов, не ожидал. Я спросила его об этом.
– Что ты!
– воскликнул он.
– Через месяц после нашего переезда знал: кончится этим.
– Именно через месяц?
– Таинственный доброхот сунул мне в стол записку, отпечатанную на машинке.
Он умолк, я подтолкнула:
– Что в записке?
– Цена бумаге, которую дал Рыжов для обмена.
– Была цена?
– удивилась я.
– Еще какая!
– усмехнулся Саша и, помолчав, поколебавшись, назвал ее.
– Постель.
Я рухнула головой на стол, зарыдала в отчаянии: не может быть, не может быть! Представила себе рыжего Рыжова - всего, до кончиков пальцев, в отвратительных веснушках, орангутанга, грязное животное, - с трудом проговорила: