Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
– Вишь, какая пачка про тебя, - сказал он, придвигая папку бумаг и вкладывая в нее еще один листочек.
Капитан вздохнул.
– Окончательный вывод, конечно, не за мной одним, - сказал он, - но и свидетели и результаты замеров показывают, что дело будет закрыто.
– И добавил, помолчав: - Не казнись, солдат.
– Как же так?
– проговорил Алексей.
– Да и что толку-то, - будто не услышал его капитан.
– Тюрьмой горю не поможешь...
Дома Алексей застал Зинаиду, и это его теперь не удивило. Удивила тетя Груня.
Пряхин выпил стакан. Он не ел сутки или даже больше и должен был бы тотчас уснуть от такого количества спиртного, но даже не запьянел. На столе дымилась рассыпчатая картошка, стояла мисочка аппетитных огурцов он поглощал еду, не замечая ее вкуса и запаха, а тетя Груня сказала:
– Прости меня, старую.
Алексей ничего не ответил, посмотрел, не понимая, и она пояснила:
– Прости язык мой...
Вот почему ходила она с виноватой полуулыбкой, в своем доме на цыпочках, заглядывала ему в лицо. Ах, добрая душа тетя Груня! Отправила на кладбище, сказала правду - разве это она виноватая, что правда у Алексея такая вышла, - да сама же и застыдилась, винить себя принялась. Ах, тетя Груня!
Он выпил еще, но самогон не принес облегчения. Вздохнул, отложил вилку. Взялся руками за голову.
Ну хорошо - "не казнись"! А что теперь? Дальше как?
Тетя Груня, будто и впрямь волшебница какая, мысли угадывающая, тотчас ответила:
– Уехать вам надо.
Пряхин строго оглядел тетю Груню - "уехать"? Переметнул взгляд на Зинаиду - "вам"? Что-то не очень словечки-то тети Грунины. Чужие какие-то словечки-то получаются.
Старуха всплеснула руками, уловив Алексеев взгляд, затараторила, заприговаривала, заутешала:
– Ой, да конешно, чего это я, старая! Конешно, рассказала мне Зинушка про случайность эту великую вашу, про всю вашу жизнь, правда-ка, погляди, хлобыстнуло ее как, наказало, да и тебя, горемышного, Алешенька; это судьба вас свела, судьба порушила, она и свести старается, болести ваши залечить, а што тебе тутока делать-то теперь, только измаесся, на улицу выйдешь - вспомнишь, пойдешь - и опять вспомнишь, изведешься весь, истаешь, как свечечка, видно, уж богу угодно так, беритесь-ка с Зинушкой за руки, простите прошлодавнее, забудьте тяжелое, возвертайтесь в Москву дальше жить...
Пряхин ухмыльнулся. Спросил устало у Зинаиды:
– Твои труды?
Что-то знакомое, то, давнее, мелькнуло в Зинаиде. Как-то глаза испуганно вскинула, округлила их. Но голосом ответила чужим, сиплым, так и неузнанным:
– Ох, Алеша, повенчаны мы, понимаешь, повенчаны друг с другом несчастьями нашими.
Повенчаны! Сказала! Каждый человек только со своей бедой повенчан. И одному ему с ней расквитываться. Когда счастье, иное дело. Счастьем с другим человеком поделиться всенепременно надо. А бедой делиться грех. Беда на одного. Пришла - расхлебывай, а другому ложки не подавай:
Да и то! Согласись он с ней, с ее словами, что же получится? Без беды своей Зинаиду отталкивал, а беда пришла, и принял... Невелика удаль, небольшой для мужика почет.
Нет и нет, нет и нет!
Досиживали застолье молча. Лицо Алексея посмурнело, посуровело. Морщины заострились, черными штрихами по лицу расползлись. Молчал мужчина, молчали и женщины.
Потом Зинаида засобиралась. Так бы и ушла, кабы не тетя Груня. Принудила:
– Проводи!
Вышли на улицу, Алексей воздуха хлебнул, закашлялся: все крепче и крепче мороз. Горло обжигает, ознобом бьет.
Должен бы вроде мороз Алексея протрезвить, голову очистить, но все как-то наоборот теперь шло. Вроде глотнул Пряхин не свежего воздуха, а еще самогону. Повело его, зашатало. Голова кругом идет, как в тот миг, когда небо перед кабинкой вбок двинулось. Алексей сжал кулаки, словно держит рулевое колесо и от этих рук только зависит, остановится ли машина. Но нет, ведет ее боком - прямо на тележку, покрашенную для гигиены в белый цвет, - и разлетаются, сыплются во все стороны буханки черного хлеба.
Идет Алексей, и то его вправо заносит, то влево.
– Господи, - шепчет зло Зинаида, - что же творится-то!
– А потом другим, ласковым голосом: - Куда ж я тебя такого пущу!
Видит Алексей комнатку-пенал - когда-то как будто был уже здесь! железную койку, узкую, на одного, понимает, куда явился, хочет назад повернуть, но словно в пропасть падает...
Пропасть глубокая, темная до слепоты, но летит он одно мгновение в какую-то жару, в огненное жерло, и все в нем вскипает...
Алексей вскакивает. Он спал прямо в шинели на той узкой кровати - ему жарко, нечем дышать и пить хочется, будто он тысячу лет не пил.
– Что? Что?
– шепчет он со сна и при свете керосиновой лампы видит, как на полу, укрывшись пальтишком, лежит Зинаида.
Она повернулась к нему, глаза ясные - не спала, что ли?
– сказала:
– Спаси!
Он не понял. Подумал - ослышался.
– Спаси нас, - повторила Зинаида внятно, - меня и себя. Нет у нас другой дороги, кроме Москвы.
Он встал, пригладил волосы. Опять этот разговор. Взглянул на ходики. Пора на работу. Натянул сапоги. Застегнул крючки на шинели.
Зинаида была тоже готова - лежала одетая.
По улице шли молча, и, пока шли, Алексей не думал о работе. В голову это не приходило. Просто он двигался туда, куда следовало двигаться утром, вот и все.
Только там, в конторке Сахно, вернулась к нему его правда. Чернобровая начальница встала из-за стола, пошла ему навстречу, старательно улыбаясь, и вот эта старательность ее улыбки и растерянные взгляды возчиц, притихших враз, вернули ему все его имущество.