Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
– Это мое дело, понимаешь!
– крикнул он.
– И больше ничье!
Анатолий постукивал палочкой землю, усмехался, слушая брань и крики Пряхина, но когда Алексей сказал это, повернул к нему усталое лицо.
– Замолчи, а?
– попросил капитан.
Они замолчали оба.
Алексей думал про доктора, про его вопрос, единственная ли дочка у Пряхина, и про докторову дочку, которую не пожалел тиф, не захотел считаться, что у нее отец врач. Про Анатолия. Вон что выходит. Вчера с Нюрой все обрешили. Разве бы Нюра оставила мужа в очереди, не знай наверняка, что Алексей придет
Молча подошли к карусели.
– Гармонь-то у меня сегодня дома, - сказал Анатолий.
– Сбегай, братишка!
– Может, и так сойдет?
– поленился Пряхин.
– Нет, без музыки нельзя, - грустно произнес Анатолий и задумался. Я вот думаю иногда, пустяками мы занимаемся, может, лучше к штампу, все-таки железки там для войны делают. А потом думаю - нет. Почитай, во всем городе музыка и веселье только у нас, на карусели.
Алексей хлопнул его по плечу, получил ключ, отправился к Анатолию домой.
Чтобы сократить путь, пошел через рынок. И нос к носу столкнулся с тетей Груней.
Снова занялось болью сердце: тетя Груня плакала в три ручья. Это какая же сволочь, какой мерзавец посмел обидеть ее? Алексея аж заколотило от злости.
– Кто? Кто?
– выдавил он из себя, а тетя Груня все плакала, слова связать не могла. Потом рукой махнула и засмеялась. И снова заплакала.
Черт возьми, да что же такое? Ничего не поймешь: то плачет, то смеется. Не успокаиваясь, тетя Груня протянула Пряхину сумку - в ней баночка сметаны, а другой рукой за пазуху полезла и достала свиток денег все сотенные, целый рулон.
– Ой, Алешенька, соколик, продала я пальто мужнее и сыновнее пальто, и шапки продала, и костюмы оба, никогда столько сразу не продавала, а денег-то, гляди, куча, кабы не потерять, и чего же я наде-елала, - снова слезами залилась.
– Я ведь загадала, как продам, так уж тому и конец, не вернутся.
Пряхин схватил ее за руки.
– Чего наделала!
– крикнул он.
– Давай обратно. Покупателей найдем, вернем все назад!
– Не воротишь, - причитала тетя Груня, словно на могиле слезы свои проливала, - не найдешь, да и то ведь уж, наверное, нет соколиков моих дорогих, писем не шлют, значит, пропали без вести, лежат где-то в земле сырой, а тут девочка помирает, грех это, нельзя так, нелюдь я, что ли...
– Так и ты для Кати?
– спросил ошарашенно Пряхин. И закричал отчаянно, толкая от себя тетю Груню: - Ну зачем же! Зачем! Я кровь сдал, купил ей, чего надо!
– Всю кровь не отдашь, - сказала тетя Груня, успокаиваясь сама, руку Алексея поглаживая. Как тогда, в госпитале.
– Всю кровь не отдашь, а Катю мы спасем.
Глава четвертая
ПОЙ, ГАРМОШКА!
Пой, гармошка, играй, заливайся. Людям радость неси, отогревай душу.
Крутись, карусель, весели детишек: пусть слышится в городке ребячий смех.
Неизвестно, сколько там до победы еще, так пусть смех детский каждый день раздается. Пусть этот смех победу скорей принесет.
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится
Слышит Пряхин бодрый, озорной голос Анатолия, сам бревно свое толкает, крутит карусель и, закрытый от всех фанерной обшивкой, плачет, не стесняется.
Господи! Ведь счастлив же он! Как счастлив! И не оттого, что живой остался, нет. Счастлив, что не один. Что тетя Груня с ним, Анатолий. И бабушка Ивановна с тремя девчонками тоже при нем.
Одинокий он был, страдал, когда Зинаида ушла, и чего, казалось ему, от войны ждать, одинокому человеку. Смерти?
Он ее не хотел, смерти, не жаждал, но готов к ней был, потому что смерть - это доля солдат, а война ему - на-ка!
– счастье поднесла. Через горе и беду - счастье. Да с чем сравнится, с каким златом-серебром, с каким несметным богатством то, что тетя Груня и Анатолий сделали?
С какими такими кладами?
Верно говорил Анатолий - хорошо все-таки жить. Просто жить, не ожидая от судьбы никаких подарков. Просто крутить карусель эту, слышать ребячий смех. Знать, что ты не один, что ты нужен и что есть на земле люди, которые нужны тебе.
Вот говорят: любовь, любовь. Конечно, любовь все держит. Но не та, не любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине, а любовь человека к человеку. Это - высшее.
И он, Пряхин, любил женщину, Зинаиду, только обманула она его, и удавил Алексей эту любовь, сжал ее в кулак, растер в прах и на прах дунул. Что и говорить, непросто было ему, несладко, но перетерпел, перемог, сердце свое выжег.
Выжег, но жив остался. А без этой самой главной любви, без высшей любви человека к человеку, разве б выжить ему?
Да каждый шаг его проверь - все тому подтверждение.
Тетя Груня, утешительница, спасла его. Анатолий, гармонист веселый, силы прибавил и бодрость внушил. Девочка Маша руку ему дала, в ладонь его свою ладошку хрупкую положила. Лиза, средняя, картофельных лепешек принесла. Бабушка Ивановна, которой он такое горе принес, - и та простила... Да разве ж это не любовь людская?
Высшая любовь. Тут не близкий близкого любит - тут-то бы все понятно, - а чужой чужого. Мог бы и спрятаться от вины, возможности открывались, никто и слова худого не сказал, коли уехал бы он в Москву: мало ли чего не бывает, каких несчастий, а все выжить хотят. Но чтобы выжить, надо другому помочь, вот какое дело. Не себе кусок урвать, а другому протянуть. Тогда и выживешь. Вот какой закон. Странный вроде, непонятный тому, у кого души нет, но зато кто душу сохранил - тому очень даже понятный.
Отдай другому и сам получишь, вот что выходило у Пряхина. И, свои мысли проверяя, словно жизнь перетряхивая, переспрашивая себя - а верно ли, а так ли?
– убеждался он, что путь этот единственный, что любовью человеческой жива душа любого и всякого, что жил он в эти трудные дни благодаря другим - их теплу и сердцу, а на сердце и тепло отвечать обязан тем же.
Так совесть велела.
Утром и вечером заскакивал Алексей в комнатку бабушки Ивановны, недоверчиво щупал лбы у девочек, справлялся, не поднялась ли температура, не появилась ли у кого сыпь, потом мчался к больнице, в роковое, тягостное место - проходную, читал списки, сдерживая дыхание.