Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
Представьте себе: девчачья спальня, на кроватях, в нарушение всяких правил, сидят мои птенцы, душ по пять, через комнату тянется веревочка, на ней сушатся мои трусики и лифчик, а я, с распущенными по плечам волосами нимфа, да и только!
– сижу на стуле и читаю детям сказку Пушкина о золотой рыбке, и вдруг на пороге возникает Аполлон Аполлинарьевич.
Дети мои, конечно, вежливо здороваются, но ничегошеньки не понимают, а я хватаю ртом воздух, точно рыбка, выброшенная на песок, правда, судя по всему, далеко не золотая. Аполлон Аполлинарьевич тоже, похоже, хватает ртом воздух, таращась на веревочку, пока я не догадываюсь
Дверь закрывается, я полыхаю огнем, малыши в один голос требуют продолжения сказки, я читаю, сначала не слыша себя, затем успокоившись, а потом начинаю хохотать, просто покатываюсь, поглядывая на веревочку с черными флажками, и малыши покатываются тоже, но, я думаю, все-таки тема у них другая - жадная старуха из сказки Пушкина.
Желания идти домой у меня нет, я укладываю малышей спать и сама ложусь на свободную кровать в девчоночьей комнате.
Анализировать действительность, переваривать впечатления и просто соображать у меня нет сил, и я сразу проваливаюсь в сон. Но новая жизнь не согласна с этим. Я вздрагиваю от испуга, готова вскочить, даже закричать кто-то лезет ко мне под одеяло, - но вовремя сдерживаю себя.
– Хочу с тобой, - шепчет знакомый ломкий голосок.
Это против всяких правил, да и вообще ни разу в своей жизни не спала я ни с кем в одной постели - ни с мамой, ни с сестрой, а вот Анечке безвольно уступаю, думаю лениво: "Хороша воспитательница" - и кладу ей свою руку на грудь.
Последнее, что ощущаю: гулкие удары сердца под моей ладонью...
За завтраком вновь возникает Аполлон Аполлинарьевич. На этот раз директор приближается как-то нерешительно, присаживается напротив меня, глянцевощекая Яковлевна услужливо подносит ему порцию отварной рыбы для пробы, и, рассеянно тыча в нее вилкой, директор осторожно упрекает меня:
– Я слышал: вы вчера перемыли ребятишек, напрасно, для этого есть нянечки.
Я молчу, и Аполлон Аполлинарьевич как бы спохватывается. Голос у него по-прежнему уверенный, от чего-то меня отвлекающий.
– А я вам Лескова вчера принес. Признайтесь, Надежда Победоносная, ведь не читали!
– Не читала!
– смеюсь я, радуясь, что он отступился от скользкой темы, кто чего должен и не должен. В конце концов, он директор и имеет право приказать, а я обязана подчиняться. Впрочем, педагогика выше приказов, это одно из ее преимуществ. За это я и почитаю свою профессию. Здесь надо сердцем. Это внушали нам в институте. Педагогика - форма творчества. Только вот сердцем-то выходит не у каждого - тут уж кому что дано. Тогда как с творчеством? Так что приказ в школе - обстоятельство щекотливое, творческому решению, пусть непривычному, может повредить, а бесталанному - помочь.
Но, признаюсь, это выводы других, поздних времен. Тогда же я сказала директору, что хочу зайти к нему.
Я хотела прояснить свою цель - посмотреть личные дела детей, но Аполлоша не дал мне договорить:
– И немедленно. Я должен объясниться.
Поначалу объяснение показалось забавным. Но только поначалу:
– Крепко обиделись?
– спросил меня Аполлон Аполлинарьевич.
– За что?
– искренне удивилась я.
– Толком не сказал о классе. А знаете почему? Думал, вы испугаетесь и...
– И?
– Сбежите.
Вот какое я произвожу впечатление! Наверное, эту мысль отчетливо выражало мое лицо. Аполлоша смутился.
– Спасибо за откровенность, - ничуть не обижаясь, кивнула я, и на Аполлошу, кажется, это произвело обратное впечатление. Лицо его покраснело, на лбу выступила испарина: ждал, наверное, упреков, того хуже, слез, а тут...
– Как гора с плеч, - пробормотал он смущенно и тут же воскликнул, приходя в свое обычное состояние: - А вы не такая! Теперь вижу!
В другую пору я бы маялась, примеряя к себе этот разговор и так и этак, но тут точно и не заметила: жизнь делала свое дело, теперь меня волновали дети.
– Не знаю, с какого края подступиться, - призналась я Аполлоше.
Он вздохнул.
– Когда нам дали этих детей, - сказал Аполлон Аполлинарьевич, - я, сказать откровенно, растерялся. Специфика интернатская, все как будто понятно, отлажено. Среди наших родителей народ разный, есть такие, что весь недельный труд школы уничтожают за полтора выходных дня. Но все-таки родители, все-таки есть, а тут все другое. Но деваться некуда. Каждый год облоно дает одному интернату такую группу. По очереди. Теперь настала наша. И надо работать, на то мы и учителя, что нас не спрашивают, каких детей мы хотим воспитывать, а каких не хотим. Дети все равны.
Он опять вздохнул, печально посмотрел на меня. Нет, Аполлоша явно не походил на себя сегодня. Просто другой человек. Усталый и замученный. Мнет руками круглую голову, точно мяч, и места себе не находит. Директор как будто услышал мои соображения.
– Я мучаюсь, - поднял он на меня глаза, - оттого, что веду себя непоследовательно, точнее, неверно. Всякий риск и эксперимент здесь опасен, и вначале я решил дать этой группе самых сильных воспитателей. Мария Степановна - одна из них, хотя у нее трое собственных детей. Впрочем, именно потому, что у нее трое детей. А еще - опыт и материнская доброта. Другого...
– он осекся.
– Маша вам ничего не говорила?
Я пожала плечами.
– Молодец. Истинный педагог. До вас одна уже не выдержала. Из наших. Разочаровался в человеке, казалось бы, весьма симпатичном.
Вот как! Значит, до меня уже кто-то был. Это новость!
– Я с вами предельно откровенен.
– Аполлоша поднялся из-за стола, прошелся медленно по кабинету, не глядя на меня.
– Может, эта откровенность обидна. Но послушайте до конца. Я все-таки учитываю, что вы тоже можете уйти. Работа вам предоставлена не по специальности - это козырь. Что меня подкупило? Что вы согласились идти воспитателем. На что надеялся? Что учитель в роли воспитателя может дать много. И уж совсем откровенно: не хотелось больше экспериментировать на старых кадрах. Разочаровываться больно. А вы если уйдете, то, надеюсь, совсем.
Первый раз за весь разговор он поднял на меня глаза.
– А малыши? Как с ними?
– спросила я будто невпопад, но Аполлоша неожиданно засиял.
– В том-то и дело!
– воскликнул он, чему-то радуясь.
Я молчала, разглядывая его с интересом, он тоже молчал и тоже глядел на меня с любопытством.
– Слабовата надежда, понимаю, и вы рискуете, - сказала я, - но все-таки дайте посмотреть личные дела.
– Надеюсь на Надежду, - заулыбался он. Но теперь строгая стала я.