Собрание сочинений (Том 4)
Шрифт:
– Как ты говоришь!
– сказал я.
– Будто ничего в этом особенного нет генералом быть.
– Особенное есть, - отметил он серьезно.
– Это ответственность. Ты вот только за себя отвечаешь, за свои отметки, за свое поведение. А командир отвечает за людей, за их выучку, за их умение воевать. И за то, чтобы они были сыты. Чтобы были обуты. Чтобы настроение у них было хорошее. За все и за всех отвечает. А это нелегко и непросто.
Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошел в кухню.
–
– Подожди варить курицу, - попросил я.
– Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.
Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушел.
Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает - ордена Ленина. И орден боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Еще один - иностранный какой-то, крестом. А медалей, медалей...
Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперед: я видел такую картинку Кутузов с протянутой вперед рукой. Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идешь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.
Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.
Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.
– Мама, - сказал я, - пригласи к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.
Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.
Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Все в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:
– Мон женераль!
Фу ты, господи, разве для этого я ее сюда зазывал и даже мокрой простыней оборачивался, чтоб температуру поднять?
Но ничего. Дед не растерялся, шлепнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку Анны Робертовны и прогромыхал:
– Мадам!
СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было - я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она все кивала, соглашаясь: мол, правильно.
Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.
Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал - испекла. Они за стол уселись, я на диване своем чай пью. Все-таки больной.
– Ну, что ж, мадам, - сказал дед, - пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живется? Среди молодых-то?
– Трудно, генерал, - сказала Анна Робертовна.
– Как поется в старинном романсе - "и грустно, и скучно".
– Ну, ну, - улыбнулся дедушка, - что грустно, поверить могу, а скучно - это увольте. Как же скучно-то?
– А так, - ответила Анна Робертовна.
– Им тут интересно, они строят,
Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.
– А может, и правильно это, - сказал, - может, тут и не должно стариков быть?
– Эх, вы!
– воскликнула мама.
– Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путевкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки - великая сила!
– А дедушки?
– спросил я.
– С дедушками, конечно, труднее!
– наморщила лоб мама.
– С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдется.
Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.
– Ну, Ольга!
– воскликнул он.
– Ну, государственная деятельница!
Мама покраснела, смутилась и говорит:
– Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.
Дед снова засмеялся, но невесело.
– Вот, Анна Робертовна, - сказал он грустно, - мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!
Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:
– Все жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так... Старуха...
Дедушка посмотрел на нее пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.
– Ну что вы, Анна Робертовна, - сказал он тихо, - что вы... У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень... И у человека так же. Старость - это же осень человеческой жизни. И в ней - свое очарование. Свои достоинства...
– "Если бы молодость знала, если бы старость могла", продекламировала Анна Робертовна, порозовев.
– Да, да, - сказал дед, - всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.
Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись легким туманом - они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своем мире, далеком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река...
Но все кончилось. Анна Робертовна засобиралась домой, дедушка с достоинством сказал: "Позвольте вас проводить!" - переоделся в генеральскую форму; увидев его в этой одежде, Анна Робертовна затрепетала, покрылась пунцовыми пятнами, заохала, запричитала.
– Прошу, мадам!
– сказал дедушка и подал француженке свою руку калачиком, Анна Робертовна взялась за нее, они ушли.
– Видишь, - сказала мама, - какой галантный у нас дедушка, бери с него пример.
Я улыбнулся.
Я был рад, что все так получилось.