Собрание сочинений (Том 5)
Шрифт:
Настала ночь. В палату светил фонарь с улицы. Белые гардины падали вдоль окон призрачными складками. Уже не верилось, что когда-нибудь этому придет конец. Нет, это не могло кончиться... Ночь прошла. В окнах просияло утро. Принесли кофе с сухариком. И дальше двигались стрелки, но не изменялось ничего.
Между схватками я иногда засыпала - коротким сном, будто проваливалась куда-то. Но тотчас боль пробуждала меня.
И вдруг сквозь этот короткий сон я услышала металлический лязг и голоса. Я прислушалась и поняла,
Какое блаженство! Какое ни с чем не сравнимое освобождение! Какое счастье! Было 12 часов ночи с 10 на 11 сентября.
– Кто?
– спросила я.
– Девочка, - ответила Розалия Елеазаровна.
– Красавица.
Потом я узнала, что каждого принятого ею ребенка она называла красавцем. Но тогда я этого еще не знала и возгордилась.
Еще я спросила:
– Сколько пальчиков?
– потому что в одной знакомой семье родился шестипалый мальчик, и в моем тогдашнем представлении это было неимоверное бедствие.
– Пять, пять, - сказали мне. Но я успокоилась только тогда, когда сосчитала сама. На каждой ручке сосчитала и на каждой ножке.
Младенца искупали при мне и запеленали по всем правилам. Он не показался мне красивым: очень краснокожий, с довольно черными прямыми волосиками.
– Маленький индеец!
– сказала я.
– Много вы понимаете!
– сказала, обидясь, Розалия Елеазаровна.
– Она еще десять раз переменится, пока подрастет, - сказала сестра Агнесса.
– Во-первых, у нее посветлеют волосы.
– Почему вы думаете?
– Потому что у нее светлые глазки.
И правда, глазки были не то голубые, не то серые.
Остаток ночи я провела в блаженном, глубоко переживаемом спокойствии. Мне уже неважно было, что вот опять светает, что приближается новый день. Мое дело было сделано.
Этот день принес, однако, новое переживание - я в первый раз ее кормила.
Не изумление, а потрясение испытала я, впервые увидев это чудо: как крохотный человечек, которого никто не учил, уверенно и мгновенно обнаруживает источник пищи и самозабвенно принимается ее поглощать, будто знает, что без нее не может быть жизни.
В этот момент сама будто рождаешься заново и все начинаешь видеть не так, как видела вчера. И понимаешь тысячи вещей, которых вчера не поняла бы нипочем.
Прежде всего мне захотелось, чтобы все, все мои пришли - сейчас же, сию минуту!
– чтоб я могла им показать мою Наташу. Но вместо того Арсений позвонил в больничку по телефону - не скоро, только в середине дня, и ему сообщили о рождении дочери. А маму, брата и бабушку я увидела лишь через две недели, когда Розалия Елеазаровна наконец решилась меня выписать.
На этот раз она позволила мне ехать на извозчике, и я провезла по всему городу мое сокровище, завернутое в
Одеяльце было ярко-красное, потому что его покупал Арсений. Я должна была это предвидеть.
Если бы он мог, он и меня водил бы только в ярко-красном. Все другие цвета казались ему мещанскими.
Мы приехали на Средний проспект. Я внесла Наташу в наш татарский двор. В нашей комнатке за кухней ждала нас моя мама. Восторгам и расспросам не было конца.
Увы! Никто не сказал мне тогда, что опасно было везти ребенка на это подворье, в эту комнату! Да и кто мог сказать мне это тогда! Я спохватилась после того, когда чуть было не потеряла Наташу.
Двор был чудовищный по санитарному состоянию: эти телеги с тряпьем, эти собаки, эта непросыхающая грязь от мыльных помоев. Тетя Лиля упала бы в обморок, если б увидела такое.
Первоначально в нашей комнатушке, когда мы в нее переехали, даже не было окна. Мы позвали каменщика, он сделал пролом в стене, а плотник вставил раму, и стекольщик вставил стекло. Правда, когда появилась Наташа, комната уже была светлой и солнечной и наша квартирохозяйка Катерина Федоровна говорила:
– Сколько лет живем в этой квартире и не догадались пробить окно.
Через несколько дней после того, как я привезла туда Наташу, случилось вот что.
Был вечер, Арсения не было дома. Я сидела за столом и читала. Вдруг рядом, в кухне, послышался грохот и звон разбиваемой посуды. Я приоткрыла дверь и увидела, что возле моей полочки с посудой стоит какой-то человек и делает очень странную вещь: снимает с полки одну за другой тарелки, чашки, кастрюли и швыряет об пол. Фаянс и стекло разлетались со звоном. Кастрюли грохотали, как весенний первый гром.
– Что вы делаете?
– крикнула я.
– А вы кто?
– спросил человек.
– Как это кто?
– спросила я.
– Я здесь живу.
– Это ваша посуда?
– Ну да, моя!
– А Федька и Катька где?
– спросил странный человек.
Я догадалась, что он имеет в виду наших соседей, ответственных съемщиков этой квартиры, Катерину Федоровну и ее мужа.
– Не знаю, - сказала я.
– У себя, наверно.
– А где их посуда?
– спросил он.
– Не знаю, - солгала я благоразумно, уже догадываясь, в чем дело.
– Это их цветы?
– спросил человек и сам себе ответил.
– Их!
И, взяв горшок с геранью, разбил его об пол.
Часом позже вернувшаяся домой Катерина Федоровна убирала с полу черепки и землю и горько жаловалась:
– Некультурный человек. Как это так можно? Сначала узнай, чья посуда, а потом бей.
– Да кто он?
– Он двоюродный брат Федора. Они еще ребятами ссорились. Он, видишь, пришел нашу посуду бить. Он и не знал, что ты тут живешь. Ты не думай, он придет извиняться.