Собрание сочинений Том 5
Шрифт:
Что же относится до тайны матери, то тут я предчувствовал одно, что тут пылает какая-то купина * , пламень которой должен быть для меня свят, и сказал своему пытливому уму: «Не касайся семо * ».
Все это я обдумал, идучи рядом с Альтанской, которая, овладев мною, вела к отцу. Мы шли с нею в полном молчании и не мешали друг другу. Это был для меня первый опыт приятного молчания, и он мне чрезвычайно удался и полюбился.
Они
Харитина постучала трижды в эту дверь, она нам отворилась, и мы вошли в очень скромное помещение.
Старый профессор собирался на лекцию, но встретил меня очень ласково, наскоро закусил с нами и ушел, поручив меня попечениям дочери; но бедной девушке было, кажется, совсем не до забот обо мне. Она, видимо, перемогалась и старалась улыбаться отцу и мне, но от меня не скрылось, что у нее подергивало губы — и лицо ее то покрывалось смертною бледностию, то по нем выступали вымученные сине-розовые пятна.
Простодушный младенческий взгляд старика, кажется, ничего этого не замечал в то время, когда он навязывал меня на руки дочери, но я был гораздо прозорливее и практичнее и поспешил как можно скорее оставить ее в покое.
Не помню, какой я именно выбрал предлог для того, чтобы ей откланяться, — но она сделала эту выдумку совершенно излишнею. Вместо ответа на мое прощанье она взглянула на меня полными слез глазами, и, крепко стиснув мою руку, произнесла по-малороссийски:
— Спасибо вам, сердце! Маму вашу поцелуйте.
Я понял, что Харитина уразумела мою деликатность и, оценив ее, платит мне трогательнейшею откровенностью, — и с гордым спокойствием держал мою роль, сказав ей прежним спокойным тоном:
— Прощайте, Харитина Ивановна.
— Ивановна! — отвечала она, удерживая мою руку в своей руке. — Не зовите меня Харитиной Ивановной: нехай я буду для вас просто ваша Христя.
— Извольте.
— Ну так скажите мне: «Помилуй тебя боже, моя милая Христя».
Я повторил ее задушевные слова и поцеловал ее руку.
— Вот это так — по-нашему, — отвечала она и, выпустив мою руку, сама дала мне знак скорее уходить, что я немедленно и исполнил, но сейчас же снова очутился в большом затруднении. Проходя по стеклянной галерее, я по какому-то невольному побуждению взглянул в окно комнаты, в которой оставил Христю, — и увидел, что бедная девушка лежала ниц на полу и, вытянув крепко схваченные руки, с таким усилием удерживала свои рыдания, что ее спину и плечи судорожно вело и коробило, меж тем как тонкие белые пальцы нежных рук посинели и корчились.
Первая мысль моя была вернуться к
XVIII
Мой грандиозный коллега был теперь в новой, слишком для него просторной, поношенной венгерке с шнурами, в четырехугольной польской шапочке и с хлыстом в руках.
Полный своей скорби за Христю, я хотел от него убежать, но это было невозможно.
— Здравствуй, Праотцев! — вскричал он, хватая меня за руку. — Вот я думал, что мы с тобой уже совсем расстались, а между тем опять привелось…
— Отчего же совсем расстаться? — отвечал я, стараясь скрыть свое волнение.
— А так, брат… знаешь, у нас того… Э, да ты, кажется, чего-то плакал? Ты — вечная плакса.
— Вовсе я не плакал и не плакса, — отвечал я и начал расспрашивать его, что такое у них «того»…
— Тссс! говори тише! у нас в доме говорят про страшные дела: в Австрии революция * .
— Ну, а вам что за дело до Австрии?
— Да это тебе нет дела, потому что ты русский, а там, братец, венгерцы воюют.
— Так что же такое?
— Как что? — это старые наши польские союзники: polak z wegrem dwa bratanki, jak do szabli, tak do szklanki. [64] Они нам свои.
Я этому несколько удивился, потому что венгерцы, в моем тогдашнем понимании, были те люди, которые носят по селам лекарственные снадобья да янтарные четки и крестики; но Пенькновский разъяснил мне, что есть еще и другие венгерцы — очень храбрые, и что вот с теми-то он как нельзя более заинтересован в их революции.
64
Поляк с венгром — братья, как по оружию, так и за бутылкой. (Перев. Н. С. Лескова.)
— Неужто же ты, мол, пойдешь в их революцию?
— Нет, честное слово — пойду: если все пойдут, так и я пойду. Но помни, брат Меркул, — заключил он, остановясь и схватив обе мои руки, — помни, что мы все-таки товарищи, и если мы встретимся друг с другом с оружием в руках в бою, я закричу: «Скачи мимо!» и тебя не ударю.
— И я тоже, и я тебя ни за что не ударю, — отвечал я.
— Щадить друг друга, щадить, как должно благородным людям и однокашникам. Слышишь?