Собрание сочинений Том 6
Шрифт:
— А по такой, — отвечал он, — что с тех пор, как, учинившись архиереем, я лишен права двигаться, то начал страдать невыносимыми головными болями; жирею, как каплун, и того и гляжу, что меня кондрашка стукнет.
Взаправду: кто из всех смертных, не исключая даже колодников, может считать себя лишенным такого важного и необходимого права, как «право двигаться»?Кажется, никто… кроме русского архиерея. Это его ужасная привилегия: ему нельзя выйтиза ворота своего двора, а позволяется только выехать, и то не на одном и даже не на двух, а непременно
Надо пожить в таком положении, чтобы понять, до чего оно тягостно и как вредно оно отзывается на всем организме. Сколько сил и способностей, может быть, погибло жертвою одной этой привилегии? И как тяготятся этою привилегиею многие из тех, которым завидуют люди, считающие блаженством «есть и не просиживать зоба».
Мой родной брат * , довольно известный врач, специалист по женским болезням, живет в г. Киеве, в собственном доме, бок о бок с Михайловским монастырем, где имеет пребывание местный викарный епископ. По своей акушерской практике брат мой никаких сношений с своими черными соседями не имел и не надеялся практиковать у них, но вот однажды темною осеннею ночью (несколько лет тому назад) к нему звонится монах и во что бы то ни стало просит его поспешить на помощь к преосвященному Порфирию. [66]
66
Пр. Порфирий Успенский * , известный писатель о Востоке. Скончался в Москве на покое. (Прим. автора.)
Доктор подумал, что монах ошибся дверями, и приказал слуге разъяснить иноку, что он врач-акушер и для епископа не годится. Но слуга, вышедший к монаху с этим ответом, возвращается назад и говорит, что монах не ошибся, что он именно прислан к моему брату, которого владыка просит прийти как можно скорее, потому что ему очень худо.
— Что же такое с ним? — спрашивает доктор.
— Очень худо, — говорит: — в животе что-то разнесло.
«Ну, — думает акушер, — если дело в животе, так это уже недалеко от моей специальности», — и пошел, как всегда ходит к требующим его помощи, с мешком своих акушерских снастей и снарядов. Мы было отсоветовали ему не заносить в монастырь этого духа, но он не послушался.
— Надо взять, — говорит, — я без них как без рук.
И он отлично сделал, что настоял на своем.
Возвращается он назад перед самым утром, с ароматною сигарою в зубах, и смеется.
Расспрашиваем его: где был?
— Да, действительно, — говорит, — был у архиерея.
— А кому же ты у него помогал?
— Да ему же и помогал.
— Неужели, — спрашиваем, — и инструменты недаром брал?
Да, — говорит, — одна инструментина пригодилась, — и рассказывает вообще следующее.
— Прихожу, — говорит, — в спальню и вижу — архиерей лежит и стонет:
«Ох, доктор! как вы медлите… мне худо».
Я ему отвечаю: «Извините, владыка, ведь я акушер и лечу специально одних женщин». А он говорит:
«Ах, полноте, пожалуйста: есть ли когда теперь это разбирать, — да у меня, может быть, и болезнь-то женская».
«Что же у вас такое?»
«Брюхо вспучило — совсем задыхаюсь».
— И вижу, — говорит доктор, — он действительно так тяжело дышит, что даже весь побагровел и глазами нехорошо водит; а в брюхе, где ни постучу, все страшно вздуто.
«У вас, — говорю, — все это газами
«Да я и сам, — отвечает, — думал, что в ином-то ни в чем вы меня не обличите, а только помогайте».
«Желудок надо скорее очистить», — сказал доктор.
«И не трудитесь: все напрасно: одеревенел и не чистится».
И архиерей назвал самые сильнейшие слабительные, которые он (сам изрядный знаток медицины) употреблял, но все бесполезно.
«Худо», — молвил акушер.
«Да-с, — отвечал епископ, — совсем весь свой аппарат испортил. Хоть ничего не ешь и не пей, а все его не убережешь в этой нечеловеческой жизни. Но теперь… умоляю… хоть какую-нибудь струменцию, что ли, в ход пустить, только бы полегчало».
Тут-то и пригодилась инструментина из акушерского ридикюля, а после принесенного ею быстрого облегчения настал приятный разговор, начавшийся с того, что врач сказал облегченному святителю, что он ему не будет ничего прописывать, потому что болезнь его не от случайной неумеренности, а от недостатка воздуха и движения, но что состояние его, обусловливаемое этими причинами, очень серьезно и угрожает его жизни.
«Ах, я с вами согласен, — отвечал пр. Порфирий. — Но что же вы мне посоветуете?»
«Больше ходить по воздуху, преимущественно по горкам, которых у нас так много».
«Как же, как же… прекрасно; да еще бы, может быть, часа полтора в сутки верхом на коне поездить?»
«Это бы очень полезно».
«Сядьте же, дорогой сосед, поскорее к моему столу и напишите мне все это, по старой формуле, «cum dеo». [67]
«Зачем же это писать, когда я вам это так ясно сказал».
«Да мало ли что вы мне сказали. Я и сам без вас все это знаю. Нет, а вы мне это напишите, а я попробую в синод просьбу послать и приложу ваш рецепт: не разрешат ли мне, хоть ради спасения жизни, часа два в день по улицам пешком ходить?Но нет, впрочем, не хочу вас напрасно и затруднять, не пишите. И св. синод мне такой льготы не разрешит, да и благочестивые люди мне не дадут пешком ходить: все под благословение будут становиться. Другое бы дело верхом ездить, я это и люблю, и когда-то много на Востоке на коне ездил, и тогда никаких этих припадков не знал, но на Востоке наш брат счастливее, там при турках проще можно жить и свободнее можно двигаться».
67
С богом (лат.).
«Ну, вы бы, — говорит доктор, — как-нибудь у себя дома устроили себе моцион».
«Летом, когда сад открыт, я хожу по саду. Хоть и скучно все по одному месту топотать, но топочу. А вот как придет осень с дождями, так и сел. Куда же в топь-то лезть? А на дворе на мощеные дорожки выйти — опять благословляться пристанут. И сижу в комнате. Зима, все дни дома, и весь весенний ранок тоже дома. Вот вы и посчитайте: много ли архиерею по воздуху-то можно ходить?»
«У вас по монастырскому двору зимою дорожки есть?»
«Как же, есть; только мне-то по ним ходить нельзя».
«Отчего же?»
«Сан велик ношу; монахи будут стесняться со мною гулять, да и мне, скажут, непристойно с ними панибратствовать; а потом благочестивцы прознают, что архиерей наружи ходит, за благословением одолеют. Словом, беспокойство поднимется: даже мой монастырский журавль и конюшенный козел, которые нынче имеют передо мною привилегию разгуливать по той дорожке, — и они почувствуют стеснение от моего появления на воздух. Какой же вы мне иной, более подвижный образ жизни можете указать?»