Собрание сочинений Том 6
Шрифт:
Так и теперь, в том досадительном случае, который последовал по поводу неудачного позыва кумовьев, Дукач вспомнил о Керасивне и, призвав ее на совет, рассказал ей причиненную ему всеми людьми досаду.
Выслушав это, Керасивна мало подумала и, тряхнув головою, прямо отрезала:
— А що же, пане Дукач: зовить меня кумою!
— Тебя кумою звать, — повторил в раздумье Дукач.
— Да, или вы верите, що я видьма?
— Гм!.. говорят, будто ты видьма, а я у тебя хвоста не бачив.
— Да и не побачите.
— Гм! тебя кумою… а що на то все люди скажут?
—
— Правда, а що моя Дукачиха заговорит? Ведь она верит, що ты видьма?
— А вы ее боитесь?
— Боюсь… Я не такой дурень, як твой муж: я баб не боюсь и никого не боюсь: а тилько… ты вправду не ведьма?..
— Э, да, я бачу, вы, пане Дукач, такий же дурень! Ну так зовите же кого хотите.
— Гм! ну стой, стой, не сердись: будь ты взаправду кумою. Только смотри, станет ли с тобою перегудинский поп крестить?
— А отчего не станет!
— Да бог его знает: он який-с такий ученый — все от писания начинает, — скажет: не моего прихода.
— Не бойтесь — не скажет: он хоть ученый, а жинок добре слухае… Начнет от писания, а кончит, як все люди, — на том, що жинка укажет. Добре его знаю и была с ним в компании, где он ничего пить не хотел. Говорит: «В писании сказано: не упивайтеся вином, — в нем бо есть блуд». А я говорю: «Блуд таки блудом, а вы чарочку выпейте», — он и выпил.
— Выпил?
— Выпил.
— Ну так се добре: только смотри, щобы вин нам, выпивши, не испортил хлопца, — не назвал бы его Иваном або Николою.
— Ну вот! так я ему и дам, щоб христианское дитя да Николой назвать. Хиба я не знаю, что это московськое имя.
— То-то и есть: Никола самый москаль.
Дело стояло еще за тем, что у Керасивны не было такой теплой и просторной шубы, чтобы везти дитя до Перегуд, а день был очень студеный — настоящее «варварское время» * , но зато у Дукачихи была чудная шуба, крытая синею нанкою. Дукач ее достал и отдал без спроса жены Керасивне.
— На, — говорит, — одень и совсем ее себе возьми, только долго не копайся, щобы люди не говорили, що у Дукача три дня было дитя не хрещено.
Керасивна насчет шубы немножко поломалась, но, однако, взяла ее. Она завернула далеко вверх подбитые заячьим мехом рукава, и все в хуторе видели, как ведьма, задорно заломив на затылок пестрый очипок * , уселась рядом с Агапом в сани, запряженные парою крепких Дукачевых коней, и отправилась до попа Еремы в село Перегуды, до которого было с небольшим восемь верст. Когда Керасивна с Агапом отъезжали, любопытные люди видели, что и кум и кума были достаточно трезвы. Что хотя у Агапа, который правил лошадьми, была видна в коленях круглая барилочка * с наливкою, но это, очевидно, назначалось для угощения причта. У Керасивны же за пазухою просторной синей заячьей шубы лежало дитя, с крещением которого должен был произойти самый странный случай, — что, впрочем, многие опытные люди живо предчувствовали. Они знали, что бог не допустит, чтобы сын такого недоброго
Нет, бог справедлив: он этого не может допустить и не допустит.
Того же самого мнения была и Дукачиха. Она горько оплакивала ужасное самочинство своего мужа, избравшего единственному, долгожданному дитяти восприемницею заведомую ведьму.
При таких обстоятельствах и предсказаниях произошел отъезд Агапа и Керасивны с Дукачевым ребенком из села Парипс в Перегуды, к попу Ереме.
Это происходило в декабре, за два дня до Николы, часа за два до обеда, при довольно свежей погоде с забористым «московським» ветром, который тотчас же после выезда Агапа с Керасивною из хутора начал разыгрываться и превратился в жестокую бурю. Небо сверху заволокло свинцом; понизу завеялась снежистая пыль, и пошла лютая метель.
Все люди, желавшие зла Дукачеву ребенку, видя это, набожно перекрестились и чувствовали себя удовлетворенными: теперь уже не было никакого сомнения, что бог на их стороне.
XI
Предчувствия говорили недоброе и самому Дукачу; как он ни был крепок, а все-таки был доступен суеверному страху и — трусил. В самом деле, с того ли или не с того сталося, а буря, угрожавшая теперь кумовьям и ребенку, точно с цепи сорвалась как раз в то время, когда они выезжали за околицу. Но еще досаднее было, что Дукачиха, которая весь свой век провела в раболепном безмолвии перед мужем, вдруг разомкнула свои молчаливые уста и заговорила:
— На старость нам, в мое утешенье, бог нам дытину дал, а ты его съел.
— Это еще що? — остановил Дукач, — как я съел дитя?
— А так, що отдал его видьме. Где это по всему христианскому казачеству слыхано, чтобы видьми давали дитя крестить?
— А вот же она его и перекрестит.
— Никогда того не было, да и не будет, чтобы господь припустил до своей христианской купели лиходейскую видьму.
— Да кто тебе сказал, що Керасивна ведьма?
— Все это знают.
— Мало чего все говорят, да никто у нее хвоста не видел.
— Хвоста не видели, а видели, как она мужа оборачивала.
— Отчего же такого дурня и не оборачивать?
— И от Пиднебеснихи всех отворотила, чтобы у нее паляниц * не покупали.
— Оттого, что Пиднебесная спит мягко и ночью тесто не бьет, у нее паляницы хуже.
— Да ведь с вами не сговоришь, а вы кого хотите, всех добрых людей спросите, и все добрые люди вам одно скажут, что Керасиха ведьма.
— На что нам других добрых людей пытать, когда я сам добрый человек.
Дукачиха вскинула на мужа глаза и говорит:
— Как это… Это вы-то добрый человек?
— Да; а что же по-твоему, я разве не добрый человек?
— Разумеется, не добрый.
— Да кто тебе это сказал?
— А вам кто сказал, что вы добрый?
— А кто сказал, что я не добрый?
— А кому же вы какое-нибудь добро сделали?
— Какое я кому добро сделал!