Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Секта
Шрифт:
Не то освещение и обстановка не та, чтобы разглядеть и запомнить, но и не то мгновение, чтобы забыть.
«Жить надоело? — он вспомнил все: и лицо, и голос, и плечи свои, словно стиснутые стальными клешнями манипулятора. — Или крыша поехала?»
Такие черты — правильные и в меру приятные — обычно не запоминаются. Незабываемыми их делает чувство, а оно не выветрилось за эти годы, скорее окрепло. И это была благодарность.
Отбухали траурный марш медные тарелки и барабаны, отзвучали похоронные речи, расточился в горних высях благовонный дым ладана. На палисандровую крышку
Кидин с женой подошли к вдове и родственникам покойного, а Саня, переждав основной поток, направился к выходу. До него долетали обрывки разговоров. Стряхнув с себя ритуальное оцепенение, люди оживленно спорили о причинах убийства. Предположения выдвигались самые разные: от участия в приватизации алюминиевого комбината до нефти, которую Лобастов загнал в Чечню. Мелькала фамилия Баржина. Кто-то категорически заявил, что он вовсе не Баржин, а Баржинский, как будто это что-то меняло. Склоняли Кидина, намекая на его мафиозные связи, но пуще всех досталось какому-то Каменюке, якобы обтяпавшему вместе с покойным грандиозную аферу с акциями.
Насколько Саня мог понять, сплетники принадлежали к финансовым кругам и направлялись прямиком на поминки во французский ресторан, открытый недавно в помещении «Гранд-отеля», где цены были в два раза выше чем в Париже.
Он подумал, что Лора тоже вскоре окажется там и будет сидеть рядом с этими людьми, говорить с ними, выслушивать их самодовольные высказывания, весь этот мелкотравчатый вздор, и почувствовал себя одиноким и лишним.
Последние дни его преследовало ощущение надвигающейся развязки. Казалось бы, никаких заметных перемен в их отношениях не произошло, но исчезло упоительное чувство полета, безоглядная радость ушла, дав место тяжким раздумьям. Упиваясь каждой минутой близости, они старались не думать о том, куда несет их случайно подвернувшийся поезд без машиниста и тормозов. Только разве уйдешь от себя? Одинокие ночи, отравленные ожиданием и самоедством, отлагались в сердце едкой накипью. Незваными гостьями заявили себя подозрительность и какая-то болезненная щепетильность, которых прежде не замечали они ни в себе, ни друг в друге.
Скрыть душевную муть, переборов ее в одиночку, оказалось никак невозможно. Настроенные на одну волну, оба были слишком чувствительны, слишком тонки, чтобы не ощутить, не среагировать, не войти в разрушительный резонанс. Размолвки, сопровождаемые слезами и бурным излиянием чувств, кончались столь же неистовым примирением и, как обычно, постелью. Но и между туч, до предела насыщенных электричеством, не всегда пробегает искра разряда. Настала пора, когда затаенное молчание больше не находило выхода. Его приходилось скрывать под холодной иронией или деланным смехом и уносить с собой, в свое горькое одиночество.
Вспоминая отлетевший головокружительный хмель первых дней, они пытались вернуться назад, но тем вернее тащило их дальше — туда, где уже успели побывать, откуда, казалось, вырвались, куда пуще смерти боялись вновь угодить.
Это порождало обиды, ожесточение, но и в самые трудные минуты каждый знал,
Солнце покинуло созвездие Близнецов, и Земля неудержимо неслась к поясу астероидов, навстречу звездным дождям.
Саня ошибался, полагая, что Лора поедет в ресторан «У Максима».
— У меня страшно разболелась голова, — сказала она, усаживаясь на заднее сидение «мерседеса». — Ты уж как-нибудь без меня.
— Неудобно, — попробовал возразить Кидин. — Все будут.
— Тем более. Никто и не заметит.
— Это тебе так кажется. Не забывай, моя радость, что Лобастов был твоей правой рукой. Как-никак, а обязывает…
— Ты хочешь сказать — твоей? Я, дорогой, не имела ровным счетом никакого отношения ни к нему, ни к его делам.
— Об этом знали только мы с тобой. Другие считают иначе. Как председатель ты просто обязана…
— Обязана? — она смерила мужа высокомерным оценивающим взглядом.
— Я никому ничем не обязана. Постарайся запомнить раз и навсегда.
— Тише, — поморщился Кидин, — Валентин услышит.
— Вот давай и закончим на этом, — Лариса Климентьевна краем глаза глянула в окно: Смирнов стоял в двух шагах от машины, видимо, дожидаясь шофера, который давал указания водителю неудачно припаркованной «вольво».
— Если думаешь, что я горю желанием туда ехать, то крупно ошибаешься. На меня столько навалилось, что не чаю, как выкарабкаться. На завтра в «Сибири» назначена ревизия. Это и тебя, между прочим, касается.
— Ни в малейшей степени. Можешь забрать акции себе. Дарю.
— Сама не знаешь, что говоришь! Это же миллиарды, кисуля. Сегодня миллиарды, а завтра…
— Не знаю, что будет завтра, и не желаю знать. Оставь меня в покое.
— Можно ехать Ваникалыч, — доложил, вернувшись, шофер. — Ну и дурак водило у Каменюки! Нашел, где стать.
— Сначала домой, — приказал Кидин. — Завезем Ларису Климентьевну, а там уж… Минут за сорок обернемся? — он слегка отодвинулся, освобождая место для Валентина.
— Без нас не начнут, — усмехнулся Смирнов. — Успеем.
Он сразу заприметил стоявшего в стороне хахаля. Интересно, знала ли хозяйка, что он тут, поблизости? Наверное, нет, иначе бы подошла. Она баба шальная.
Лицо Ларисы Климентьевны, если и выражало что, то беспросветную скуку. Ощутив на себе чужой взгляд, она удивленно подняла брови.
— Вы чего, Валентин Петрович?
— А ничего, — не зная, что сказать, он озабоченно нахмурился. — Не люблю я лишних концов. Больно уж времечко лихое. Ларису Климентьевну, само собой, доставим в первую очередь. Нет вопроса. Трогай!
Когда машина миновала кладбищенский забор, он высвободил руку из-под пиджака.
Кажется, на этот раз пронесло. Обстановка на похоронах была намного сложнее, чем третьего дня в аэропорту. День церемонии объявлен, а условия для засады самые подходящие.