Собрание сочинений в 15 томах. Том 8
Шрифт:
— Уберечь меня! Что вы хотите этим сказать? — спросила Джесси.
— Я всем говорила, что ты отправилась в гости… к друзьям, которые живут далеко отсюда. Ни одна живая душа в Сэрбитоне…
— …этому духу беспокойства, — продолжала мисс Мергл, — который охватил стольких женщин в наше суетно-праздное время…
— Но почему надо лгать? — спросила Джесси. — Почему люди не должны знать правду обо мне и о том, что я сделала? Я не вижу тут ничего такого…
— Дорогая моя! — воскликнула миссис Милтон. — Твоя репутация будет погублена!
— Но почему?
—
Однако ни мачеха, ни падчерица не обратили ни малейшего внимания на ее слова.
— Почему моя репутация будет погублена? И что это значит?
— Никто в Сэрбитоне никогда больше не пригласит тебя к себе! — сказала миссис Милтон. — Ты станешь парией. Перед тобой закроются все двери…
— Но я же не сделала ничего плохого! — сказала Джесси. — Все это только условности…
— А все будут считать, что сделала.
— Неужели я должна лгать из-за того, что кто-то может не так подумать? Глупо! И потом, кому нужны люди, которые так думают?
— Милое мое дитя, ты просто не понимаешь…
А мисс Мергл тем временем, нимало не заботясь, слушают ее или нет, продолжала пространные рассуждения об Идеалах, Истинной Женственности, Необходимости блюсти сословные границы, о Здоровой Литературе и тому подобном.
— Простая, здоровая, честная жизнь… — говорила она.
— Вот и мисс Мергл скажет тебе то же самое, — воззвала к ее поддержке миссис Милтон, и мисс Мергл тотчас прервала свои излияния и подтвердила, как важно держать в тайне поездку Джесси.
— Люди считают, что ты уехала в гости, — сказала мисс Мергл, — и если не возбудить их подозрений, они никогда не станут расспрашивать тебя. Нет ни одного довода за то, чтобы люди это знали, и все за то, чтобы они ничего не знали…
— И это значит жить безбоязненно и честно!
— Если ты в самом деле хочешь жить безбоязненно и честно, ты не должна так безрассудно поступать, — изрекла мисс Мергл, озаренная блестящим наитием.
Тем временем мистер Хупдрайвер с грустным видом сидел в саду на солнышке. Кончилось его чудесное путешествие — во всяком случае, путешествие с ней; познав удар судьбы, разъединивший их, он понял, что значили для него эти дни. Он попытался угадать, каково же ее общественное положение. Конечно, ее вернут в тот мир, к которому она принадлежит, на недоступные ему светские высоты. И она снова станет неприступной Юной Леди.
Позволят ли ему проститься с ней?
Как необыкновенно все было! Ему вспомнилось, как он впервые увидел ее: она ехала по дороге вдоль реки, освещенная сзади солнцем; вспомнилась ему и чудесная ночь в Богноре, и ему казалось, что все произошло потому, что он этого хотел. Здорово он тогда себя показал. «Какой вы храбрый, какой храбрый!» — сказала она ему. А потом, когда она утром спустилась к нему — такая милая, такая уравновешенная, — она все время была уравновешенная. Но быть может, ему следовало уговорить ее вернуться домой? Он вспомнил, что такое намерение у него было. А теперь эти люди отобрали ее у него, словно он не имеет права жить с ней на одной планете. А ведь и в самом деле! Он чувствовал, что воспользовался ее незнанием жизни, иначе она не путешествовала
К черту! Недостоин он даже того, чтобы идти по одной с ней дороге. И никто недостоин. Предположим, ему позволят проститься с ней. Что он ей скажет? Это? Да, скажет. Но они, конечно, не разрешат ему говорить с ней наедине. Тут будет ее мачеха в качестве — как это называется? — дуэньи. Сколько возможностей он упустил! А ведь ему еще ни разу не довелось признаваться в своих чувствах, да, собственно, только сейчас он начал понимать, что он чувствовал. Любовь! Нет, он никогда не посмеет произнести это слово. Скорее это — обожание. Если бы только ему представился хотя бы еще один случай! И этот случай должен представиться когда-нибудь, где-нибудь. Тогда он сумеет излить перед ней душу и будет красноречив. Он чувствовал, что будет красноречив и сумеет найти слова. Хоть он и пыль под ее ногами…
Размышления его были прерваны звуком открываемой двери. Дверь под балконом открылась, и в тени его показалась Джесси.
— Пойдемте отсюда, — сказала она Хупдрайверу, поднявшемуся ей навстречу. — Я возвращаюсь с ними домой. Придется нам проститься.
Мистер Хупдрайвер открыл было рот, закрыл его и молча последовал за ней.
Сначала они шли молча в сторону от гостиницы. Он услышал, как она вздохнула, искоса взглянул на нее и увидел, что губы у нее плотно сжаты, а по щеке катится слеза. Лицо у нее пылало. Она смотрела прямо перед собой. Не в силах придумать, что бы сказать, он засунул руки в карманы и намеренно не смотрел на нее. Через некоторое время заговорила она. Сначала сказала что-то бессвязное насчет пейзажа, потом насчет самообразования. Она взяла его адрес, вернее, адрес компании «Энтробус», и обещала прислать книги. И все же Хупдрайвер чувствовал, что разговор получается какой-то пустой, натянутый, боевой дух Джесси угас. Ему казалось, что она поглощена думами о последнем, проигранном, сражении, и это причиняло ему боль.
«Вот и все, — подумал он. — Она покончила с тобой, Хупдрайвер, старина».
Они спустились в лощину, затем пошли вверх по покатому, поросшему лесом склону и наконец вышли на высокое открытое место, откуда было видно все вокруг. Там, будто сговорившись, они остановились. Они смотрели на лес, расстилавшийся, словно волнистое море, у их ног, — один лесистый холм за другим терялся в синеватой дымке.
Она стояла чуть выше него, и потому, когда она наконец заговорила, ему пришлось смотреть на нее снизу вверх. Она стояла, озаренная солнечным светом, в сером платье, легкая и изящная, заложив за спину руки. Казалось, что она смотрит на него немного свысока. «Так оно и есть, — подумал он, — иначе и быть не может».
— Ну вот, — сказала она, — настала пора прощаться.
С полминуты он молчал. Затем набрался решимости. Кашлянул.
— Я должен сказать вам кое-что.
И умолк.
— Что же? — удивленно спросила она.
— Я ничего не жду. Но…
И снова умолк. Взгляды их встретились.
— Нет, ничего я не скажу. Ни к чему это. Сейчас это прозвучало бы нелепо. Я ничего не хотел вам сказать. Прощайте.
Она смотрела на него, в глазах ее читался испуг.