Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

Санжаровский Анатолий Никифорович

– Помилуйте! Да откуда у вас всё эти страхи? Вы ж и дня не терпужили в семейном звании!

– Если б я ещё и не слышал. Не закладывайся за овин, за мерина да за жену! Железо уваришь, а злой жены не уговоришь. Была жена, да корова сожрала; да кабы не стог сена, самого бы съела! О! Или… Дважды жена мила бывает: как в избу введут да как вон понесут! Э как! Это в большую редкость, какой супружник без претензиев к хозяйке. А то только и слышишь: пила деревянная, бензопила «Дружба», кочерга калёная, гусыня шипучая… Чего-чего ни слыхал, а всё ж туда зовёт. К пилке. К «Дружбе». Устал, поверите, мандражировать. Прямо извилины задымились… Вот насмелился, глядючи под заступ, криводуй несчастный.

– Да-а, – покачала я головой. – Года ваши не мальчиковые.

За полста занесло?

– А то! Ещё… Не в прошлую вот весну, не в ту – а в поза ту ещё весну… Позалетось… [177] Навпрочь отгодился!

– Захолостовались…

– Захолостовался, вселюбезная Анна Вы Фёдоровна…

Он зачем-то наклонился к сапогу, поднялся скалой и только со всего саженного плеча а-а-а-ах! вилкой в стол и нехорошо так засмеялся, запоглядывал, как вилка, что на палец вбежала в доску, по-скорому кланяется то в его, то в мою сторону:

177

Позалетось – в позапрошлом году.

– Два удара – восемь дыр!

На всякую случайность отхлынула я подаль к порожку.

Шлю вопрос:

– Это что ещё за фантазия на вас наехала?

– А такая моя фантазия, Анна Вы свет Фёдоровна… Нету у Вас друга ближе платка. Никуда-то он, во всю голову цветок, не уйдёт от Вас, не уйди Вы сами… Так нету, – он тяжело провёл широкой, на манер лопаты, ладонью по совсем лысой голове, – так нету и у меня, пня кудрявого, подруги против этой щербатой вилки. Всю послевоенку раструсил я по командировкам. С начала ещё войны и до сёдни при мне за голенищем живёт. По все дни кормила меня эта вилка Два Удара – Восемь Дыр.

Он подал мне свою вилку.

Смотрю, на черенке гвоздком так наискоску нацарапано:

«Рассыхаев. Сталинград. 26.10.41 – Берлин. 10.5.45».

Я ахнула:

– В такой час прокормить!

– И потом… Привык, знаете, как к живому к человеку. Ну да ладненько… Ну что мы всё про меня да про меня? Полно про меня. Давайте про нас. Не надоело Вам с одними с этими стенами? Не кусаются? Что б Вам да не пойти за меня?

«Однако прыткий, – думаю. – Как впросте… Такому легкодушному присвататься, что воды попросить напиться».

– А зачем, – в ответ это я, – именно вот мне, чужемужней жене, вы всё это говорите? На что я вам, если похорошему, пятая дама в колоде? Да с двумя гаврошками? [178] Ну на что вам старая коряга? В Жёлтом у нас беда эсколь вдовушек-армеек [179] и подмоложе, и послаще глазу!

Ну на что вам безвремянка? [180]

– Я множко раз видел Вас на улице со стороны. Потому я и здесько. А ещё… Именно Вас люди богато хвалили. Не манихвостка [181] какая там… Жену выбирай и глазами и ушами.

178

Гаврошек – ребёнок.

179

Армейка – солдатка.

180

Безвремянка – сено из травы, скошенной в конце лета, поэтому потерявшей свои питательные качества.

181

Манихвостка – ветреная женщина.

– С бухты-барахты кидаться в такой омут? Да вы навовсе из ума выпали! Иль вы безбаший? [182] Иль вы до сегодня и разу не учёны, как это слушать людей? Людям что карася

повернуть в порося, что из мухи выработать слона. Дорого не возьмут. Люди наколоколят, а меня в полной в точности вы не знаете… А мне палец под зубы не клади. Кусаюсь по первому разряду.

– Мне нравится, как Вы разговоры разговариваете. Не хвастаетесь… Не выхваляете себя… Меня предупреждали, что Вы колюстая, ответите на первый раз с ядком. Но сразу же и успокоили: не бойтеся её. Она не мармонка, [183] не какая там вообще Гюрза Мамбовна. [184] А до крайности добрая…

182

Безбаший – бестолковый.

183

Мармонка – одинокая женщина, которая живёт замкнуто и чуждается общества.

184

Чёрная мамба – одна из наиболее опасных и ядовитых змей в Африке.

– Ах, мать твою под тютю! – окрутела я. – Была добрая, да вся вышла!

Убрался он с моего духа на нолях.

Ишь, короед окаящий! [185] Утешил! Не какая там Гюрза Мамбовна!.. А чтоб тебя баба-яга в ступе прокатила до самого до твоего Саракташа!

Марец [186] – хлопотун доил крыши. Праздничная капель звенела за окном.

На дворе уже рядилась молодая весна.

Под окнами темнел грязный снег.

Я лёжкой лежала с гриппом.

185

Окаящий – окаянный.

186

Марец – март.

С вечера трудная куражилась надо мной температура. Жар-сороковушка. К свету вроде помягчело.

Вижу: дверь под слабой пружиной приоткрылась на палец, ясно нарисовалась Пушкова лапка. Под её рывком дверь насилу подалась ещё. Неслышно, без звука серой лентой втёк отощалый гулливый коток наш.

Уже при солнце (полоска его отогревалась ещё живым вечорошним теплом на оконном боку расписанной цветами печки) заявился с грязными ногами рыцарь ночи со свидания. Постоял на тряпке у порога – вытер! – выгорбился в беге. Толкнулся в протянутую руку мою. Трётся. Как же, соскучился за ночку…

Коты – ну хитрая что да ласковая публика.

И умнющая же!

Потёрся с минуту какую, поворковал, будто попросил прощения за шалые ночные вольности во дворе с блондинистой вавилонской блудницей Сонечкой (они «дружили домами»). И снова на улицу. К бедовой к соседушке своей Сонюшке Вовк.

Только его и видали.

В марте и котов забота сушит…

Едва пропал с виду Пушок мой, ан слышу слабый хлипкий стон снега под ногами и стук в дверь.

– Сыновец! Сашоня! – отрываю парубка от уроков; на высоких тонах учил взубрятку какой-то стишок. – Сынок! Глянь-ка ну, кому это мы край спонадобились там.

Саша живой ногой обернулся в момент.

– Ма, – шепчет, – Два Удара – Восемь Дыр! Не отворять? А?

– Раз нагрянул этот погостёна, [187] пускай.

А сама думаю: «Какое движение… Один жених на двор. Другой со двора. Везетень весь день! Весна что значит…»

Комната враз стала тесной, зябкой, как только усунулся горой этот старый бабский угодник.

Не успел ноги за порог занести, уже лыбится. С такого с дурахи много масла не выбьешь.

187

Погостёна – человек, который любит ходить в гости.