Собрание сочинений в 19 томах. Том 2. Сильные мира сего
Шрифт:
Госпожа Этерлен все еще считала себя привлекательной и желанной. Симон, насколько это позволяли приличия, всячески старался теперь избегать физической близости с ней, тогда как она предавалась любви с супружеской непосредственностью. Именно он протягивал руку к алебастровому ночнику и гасил свет: вид ее толстых, массивных бедер, покрытых сетью синих вен, был ему неприятен.
Чем ленивее и медлительнее становился Симон в любви, тем большее наслаждение испытывала госпожа Этерлен. Какая-то странная ирония заключалась в том, что
Но потом, когда Симон уходил, госпожа Этерлен обретала трезвость. Она начинала понимать, что Симон ведет себя как человек, который созрел для любви к другой женщине. «Я должна приготовиться к страданию», – говорила она себе. И уже одна эта мысль становилась для нее источником страдания.
Иногда из кокетства, в чары которого она еще верила, а отчасти из желания найти покой хотя бы на один вечер она говорила:
– Мне думается, Симон, самым мудрым было бы нам расстаться сейчас, пока мы еще не погубили все то, что было и до сих пор остается таким прекрасным в наших отношениях.
И в ее словах звучала надежда отвести беду…
Весна в тот год выдалась ненастная. Однажды вечером, когда шел проливной дождь, Симон приехал к госпоже Этерлен в недавно купленном автомобиле – своем первом автомобиле; он еще плохо управлял машиной и, протирая всю дорогу мокрое ветровое стекло, проклинал Мари Элен за то, что она живет так далеко.
Во время ужина он не переставал думать о том, что автомобиль его мокнет под дождем и мотор, чего доброго, испортится. Он думал также и о том, что пообещал поэтессе Инессе Сандоваль поехать с ней за город в первый же ясный день, а этот окаянный дождь зарядил, должно быть, на целую неделю.
– Было бы просто чудесно, – проговорила Мари Элен, – если бы летом мы уселись в ваш автомобиль и отправились во Флоренцию, потом в Венецию. Мне бы так хотелось показать вам Италию.
Симон промолчал. Он отлично представлял себе, во что превратилось бы это путешествие: их постоянно сопровождал бы образ Жана де Ла Моннери.
– До чего я глупа, – снова заговорила госпожа Этерлен. – В моем возрасте не пристало предаваться мечтам. Кто может знать, что случится летом. Может начаться война… Мы можем разлюбить друг друга…
Симон прислушивался к тому, как потоки дождя обрушивались на деревья.
– Какой ужасный ливень! – проговорил он.
И вдруг заметил, что азалия, которую он прислал недели две назад, начала увядать: свернувшиеся лепестки, упав, розовели на скатерти. «Надо сказать секретарше, чтобы она завтра зашла в цветочный магазин. Да, ей немало приходится бегать по моим поручениям…»
– Симон, – прошептала госпожа Этерлен.
– Что?
– Симон, милый, я сейчас подумала, что придет время и в такой же вот вечер, как сегодня, когда, не говоря ни слова, до конца понимаешь друг друга, нам обоим надо будет вернуть себе свободу, не ожидая, пока тобою завладеет скука, а мною –
Она произнесла эту фразу необыкновенно мягким, необыкновенно нежным и необыкновенно грустным голосом.
И Симон почувствовал великое искушение сказать «да».
Она сама предоставляла ему удобный случай… Порвать естественно, не ища предлога, – не потому, что тебя влечет к другой, а лишь для того, чтобы покончить с надоевшей связью, чтобы больше не чувствовать тяжести мертвого груза, чтобы не лгать самому себе и ей, чтобы все снова стало ясным, чтобы ощутить полную, безграничную свободу…
Однако он предпочел отделаться общими фразами:
– Должно быть, и в самом деле в жизни всех влюбленных наступает идеальная минута для разлуки, как и для встречи. Но большинство людей не обладает нужным мужеством и не решается воспользоваться такой минутой. Хорошо, если у нас хватит мужества, тогда мы не станем в один прекрасный день врагами, как это происходит с другими.
Если бы госпожа Этерлен меньше любила Симона, она в тот самый миг стала бы его врагом. Этого не случилось, но ей показалось, будто внутри у нее все похолодело.
Взгляд ее скользнул по знакомым витринам, веерам, гондолам из тончайшего стекла.
– Ты признаешь, что я права, – проговорила она.
– Ты всегда бываешь права, Мари Элен.
Страдание уже бродило не где-то рядом, оно внезапно проникло к ней в самое сердце.
Она подумала: «В сущности, что знала я в своей жизни? Пятнадцать лет прожила с нелюбимым мужем, потом восемь лет Жан – старик. И наконец, Симон – меньше двух лет… Нет, нет, я не стану плакать перед ним».
Она заставила себя улыбнуться и протянула ему руку, не вставая с кресла. Слова были излишни. Рукопожатие означало молчаливый договор о дружбе.
– Недоставало еще, чтобы у меня заглох мотор, – произнес Симон, помолчав с минуту.
– Вы отлично можете переночевать здесь, зачем вам ехать под дождем?.. Я постелю вам на диване, – предложила госпожа Этерлен. – Быть может, это не слишком удобно, но приятнее, чем возвращаться пешком в такую погоду.
– Нет, нет, я стесню вас… А потом, что скажут утром слуги…
Она пожала плечами. Ее теперь мало трогало, что могут о ней сказать или подумать.
Симон никогда не оставался до утра в доме госпожи Этерлен, и ему казалось нелепым делать это теперь из-за дождя!
Ливень стал затихать. Симон поднялся.
Переступив порог, он остановился и, не переставая говорить, замер, поставив ногу на верхнюю ступеньку крыльца. Великая надежда и великое смятение охватили душу Мари Элен. Почувствовал ли Лашом угрызения совести, ощутил ли прилив жалости к ней? И примет ли она эту жалость? О да, конечно, примет.
Напрасная надежда! Симон просто завязал шнурок.
Обняв госпожу Этерлен за плечи, он поцеловал ее в лоб.
– До скорой встречи, – сказал он, – я вам позвоню.