Собрание сочинений в 19 томах. Том 5. Сладострастие бытия
Шрифт:
– Впереди что-нибудь есть? – спрашивал он.
– Иди прямо.
Руки папаши Леже во что-то уперлись.
– Женушка, я, кажется, возле стола.
– Иди влево… так… дальше… мой дорогой.
Умирающая следила за каждым движением старика. Она теряла последние силы. А черная птица долбила и долбила…
Папаша Леже остановился, шаря перед собой руками:
– Еще далеко?
Совсем рядом, в шаге от него, звякнуло оконное стекло.
– Иди, не бойся!
Слепой ощупал стекло в обеих рамах и тут же сильно ударился лбом о раму окна.
– А теперь куда идти? – спросил он.
– На косогор, – ответила мамаша Леже.
Тогда папаша Леже заметался: хотел вернуться обратно на место и ушиб ногу об угол стола, отпрянул, долго блуждал, ощупывая руками стены и мебель. В конце концов нашел камин, потом свой стул и уселся, совершенно измученный.
В тишине было слышно только, как раскачивается маятник напольных часов. Теперь папаша Леже знал, что его женушка больше никогда не поведет его за руку. И знал, что самые прекрасные образы Мари, которые сохранились в его памяти, – Мари на дороге в тот осенний вечер, когда они бежали наперегонки и он ее впервые поцеловал, Мари в свадебной фате, Мари у копны сена в первые месяцы беременности, когда еще ничего не было заметно, – недолго будут с ним оставаться и тоже уйдут в вечный сон.
«Матушка Леже…» Она заснула или потеряла сознание?.. У нее было такое чувство, что она всплывает со дна озера. «Да, доктор, я умираю. А кто теперь будет брить моего Леже? Чужую руку он не вынесет. А кто приготовит ему рагу?»
Толстая перина, обшитая красным кумачом, поблескивала в лунном свете и топорщилась над ее животом, как во время беременности.
– Анатоль, дай мне шитье, – попросила она.
Анатоль не ответил. Он заснул, привалившись к окну. В его возрасте трудно держаться…
Да нет, вот он здесь, стоит рядом и говорит:
– А где твое шитье? Веди меня, ты же знаешь…
А косогор? Он что, забыл? За столом ему всегда подавали первому. В церковь он входил первым. Всегда и везде она следовала за ним и тем была счастлива. Она заставит его и умереть тоже первым.
– Иди, впереди ничего нет.
Папаша Леже снова сильно ударился ногой и перевернул скамейку.
Церковные часы пробили полночь. Папаша Леже остановился, чтобы сосчитать.
– Но ты же не можешь ничего видеть, уже глубокая ночь. И как ты будешь командовать?
– Я все вижу, луна ярко светит… Все, ты пришел… слышишь? Перед тобой буфет, открой его. Там, внизу, слева…
Старик наклонялся медленно, рывками.
«И правда видит», – подумал он, нащупав пальцами корзину для шитья. Поднялся он с еще большим трудом.
– Держись стены… Иди, иди, не бойся.
Папаша Леже думал, что постель совсем в другом направлении, но он все-таки пошел. Руки у него были заняты корзинкой. Совсем близко он услышал тиканье часов и решил их обойти, а вместо этого налетел на них со всего размаху.
Старые часы с высоким и тонким корпусом закачались на неверных ножках. Одна из них, источенная жучком, видимо, обломилась, потому
Папаша Леже пригнулся, сраженный не столько усталостью, сколько всем этим шумом. У него разболелась голова, лоб горел. В конце концов, разбились так разбились, и пусть падают куда хотят. Им тоже уже пришло время.
Часы остались стоять как были, скривившись в сторону источенной червем ножки, но не так сильно, как казалось слепому. Он уже и сам с трудом держался на ногах. Штукатурка отшелушивалась от стены под его руками, потом он понял, что материал сменился, и узнал деревянную дверь. Значит, он обошел комнату кругом и вернулся к камину.
А матушке Леже казалось, что кровать ходит под ней ходуном, а то и вовсе переворачивается. Оказавшись внизу, она начала задыхаться. Потом кровать вернулась в прежнее положение, дав матушке Леже короткую передышку. Ее хватило, чтобы разглядеть на стене цветной картон календаря, висевший на одном гвозде с веткой самшита.
– А знаешь, папочка Леже, вчера была наша золотая свадьба!
Да нет, это было не вчера, а восемь лет назад. Но память папаши Леже настолько окаменела, застряв в прошлом, что он ответил, как и восемь лет назад:
– Пусть уж лучше никто об этом не узнает, женушка. Теперь, когда умер наш сорванец, нам нечего больше друг другу пожелать.
Сорванец… Сын… Мамаша Леже как раз купила у лавочника две копченые селедки, когда почтальонша принесла телеграмму… Как подумаешь, что мальчик прошел всю войну и за всю войну заболел только раз, воспалением легких… Он погиб в сорок девять лет, далеко от дома: на него обрушились плотницкие леса.
Матушка Леже застонала под тяжестью всех этих балок, что давили на грудь. Вот уж точно, нет справедливости на земле и нет жалости у Бога. А цена, которую они запросили за пломбированный вагон! Мальчик был здоров, зачем пломбированный вагон? Бедные не могут заплатить за такое. И вот его нет на косогоре, и с этим приходится мириться.
– Папочка Леже, дай мне аттестат мальчика.
Свою траурную вуаль из черного крепа она держала в шкафу: понадобится, чтобы проводить папашу Леже, когда наверх его понесут на руках шестеро милосердных братьев, одетых как архидиаконы.
– Что ты хочешь: вуаль или аттестат?
– Аттестат. Он лежит на каминной полке, как раз у тебя над головой. Не бойся, подними голову.
Ух ты! Ну нет, папаша Леже ни за что вот так не встанет. Уж угол у камина он знает как свои пять пальцев. Это его территория. Здесь ему знакомы все размеры, все выступы. А выступ каминной полки находится как раз над его головой.
Почему женушка хочет, чтобы он резко поднялся?
«Все это неправильно». Была уже рама окна, была скамейка, были часы…