Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— А вы, Саша, что для меня сделаете? — Глаша взглянула на Усшцева, грустного и задумчивого.
— Я никогда не буду знаменитым художником, — ответил тот, поднимая прекрасные глаза свои на девушку. — Но я… я, право бы, отдал вам всё…
Он смешался и замолчал; Глаша зарозовела, тоже сконфузилась.
— Это уже объяснение в любви! — басил Масягин. — Не лишний ли я здесь, господа?
Правда, пойдемте на балкон!
Заходило солнце, и небо на западе было красное, как кагор. На высоте балкона, заглядывая ветвями под его навес,
— Эта деревня была раньше нашей, — рассказывала Глаша. — Там жили наши крепостные. В год освобождения крестьян у нас было четыреста душ. Правда, странно — если бы не произошло освобождение крестьян, у меня были бы рабы!
— У вас и так они будут! — засмеялся Масягин. — По крайней мере, два уже есть: ваши Саши!
— Ах, нет, я не хочу. Вы просто мои милые друзья, мои художники.
— Там увидим, а вот не пора ли нам собираться?
— Еще рано! Папа распорядился: вам дадут телегу из деревни. Ничего, что телега?
— Пусть будет телега! И в телеге, Глашенька, мы будем себя чувствовать как на колеснице триумфаторов.
— Вы всё шутите, но вы тоже хороший.
— Почему тоже? — Масягин сделал обиженное лицо. — Ах, Саша, Саша, мне уделена вторая роль.
Но, взглянув на Усищева, Масягин замолчал: прекрасное лицо его друга было сладостно счастливым и в то же время жалким — счастье любви обрушилось на него неожиданно и явно давило слабые его плечи. Он, не слыша, не слушая, смотрел в ясное милое личико девушки и пылал, горел, сгорал. «Сашка, Сашка, — ласково подумал Масягин, — и какая же у тебя милая, славная душа! И вот жалко мне тебя почему-то».
Выехали уже в потемках, дав обещание обязательно приехать в Отрадное не позже как через две недели. «Саши, Саши, — щебетала девушка, — если вы не приедете, я умру, слышите! Саша-Маленький и Саша-Большой, слышите? Папа, ты плохо их приглашаешь!» Старик хриплым басом каркал: «Буду ррад, буду рррад».
И вот телега затряслась, закачалась по размытой ливнем дороге.
Небо сияло звездами, темно-синее, бархатное, похожее на траурную ризу, усыпанную алмазами. Справа и слева высились деревья; с их веток на лицо и руки молчавших художников падали тяжелые капли влаги.
— У господ Столбунцевых были? — спросил возница. — Ничего себе господа. Только на деревне говорят, что барин-то того, колдун, пожалуй. Да и о барышне слухи ходят… неблагонадежна!
— Почему же так? — спросил Масягин.
— Баба одна болтает, будто видела, как барышня над своим садом летала. Не ведьмачка ли, ась?
— Дура твоя баба! — ответил Масягин. — А если и летает, так, значит, святая. Понял, дядя?
— Скажете тоже! — обиделся мужик. — Святых из барышнев не бывает. Святые, ежели они из господ, только из монахиней которые старые, получаются.
И видно было, как мужик неодобрительно покачал головой Усищев же, наклонясь к уху друга, тихо прошептал:
— Ты
— Нашел Блерио! — усмехнулся Масягин. — Просто ты влюбился, и знаешь, как: наповал!
Возвратились друзья в Москву в одиннадцатом часу ночи. Несмотря на поздний час, столица шумела в странном и страшном оживлении: в этот день была объявлена всеобщая мобилизация. На всех устах было одно лишь слово: «Война, война, война!»
IV
Масягин ушел добровольцем на фронт в первые же дни войны. В тот день, когда их ждали в Отрадном, поехал туда один Усищев. Потом отправился воевать и второй Саша, и был он убит 11 октября под Новой Александрией, когда русские войска переходили через Вислу, чтобы затем отбросить врага до самого Кракова.
В следующем месяце ранили Масягина, уже офицера. И прислали лечиться в Москву. Тогда, в дни те, все московские газеты печатали фамилии прибывающих раненых, указывая, в какой госпиталь кто отправлен. Поэтому нет ничего удивительного, что в тот частный госпиталь на Большой Дмитровке, где лежал Саша Масягин, однажды пришла девушка в белой шубке и голубой шляпке колпачком.
Масягин не сразу узнал Глашу. Тише сияли глаза и уста улыбались грустно. Подошла к постели, застыла на секунду и вдруг, нагнувшись, коснулась губ навзничь лежавшего Масягина легким, как бы нематериальным поцелуем. И до самого Сашиного сердца прошел запах сладких духов «Сердце Жанетты». Села рядом на стул, чинная, грустная, такая красивая. Сказала:
— А маленького Саши вот нет. Жалко очень. И кому это было нужно — его убить?
— Я не знаю, — вздохнул Масягин. — Я ничего тоже не понимаю. Одно утешение: и меня убьют. Только это и снимает ответственность с остающихся жить.
— Да! — тихо сказала девушка. — И меня, и вас убьют. Всех! Да, да… папа говорит, что скоро начнется революция, и она будет самой ужасной из всех революций, которые когда-либо были. Папа никогда не ошибается.
Потом заговорили о другом.
Глаша, уже курсистка, — филологичка. Очень, очень увлекается курсами и много работает. И хотя было и странно, как это можно учиться на курсах, увлекаться ими и говорить о них, если «скоро всех убьют», но ни Масягин, ни Глаша этой нелепости не замечали.
Потом Глаша позвала Масягина в гости в Отрядное
— У нас всё, всё серебряное, сказочное. И на лапах елей снега вот столько! — Глаша развела руками. — Очень хорошо, и вам будет полезно для здоровья. И кроме того, там, у нас, именно у нас, — подчеркнула девушка, — я это отлично знаю, витает тень милого маленького Саши. Да, да, приезжайте к нам встречать Новый год! Обязательно!
Доктор обещал Масяшну разрешить ему завтра в первый раз встать, походить — трещина в голени уже срослась. До Нового же года оставалось еще две недели. И Масягин дал обещание.