Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
И никто ничего не знает?
Никто, ваше благородие! И сам он молчит, конечно, только как вож на меня глядит. Он не знает, что вы тоже с нами. Ваше благородие, вы будете рапорт подавать?
— Придется подать. Мародер!
— Ваше благородие, но его же расстреляют!
— Конечно. И разве это будет несправедливо?
Справедливо, ваше благородие, но… не подавайте рапорта! Ведь вы же наказали его, он всё равно умрет, он дышать не может. Наказан вот как: смерти ждет, смерть над ним. А то две смерти: от одной выпутается, другая насядет — расстрел. Даже страшно думать, что человек испытывает в таком, как он, положении.
— Это он упросил вас, чтобы вы ко мне пошли?
Нет, нет! Всем, чем хотите, поклянусь. Что вы! Он молчит.
— Хорошо, я подумаю. Где мы сейчас?
Черный глаз в бинтах заблистал веселее.
— В Бресте, говорят, через час будем. А завтра — в Москве. Ваше благородие, пусть уж он как порядочный человек умрет. Сестра говорит, совсем плох…
В Москве носилки со мной выволакивали из вагона какие-то студенты, добровольные санитары. Под стеклянным навесом перрона блистал электрический свет. Почему-то на несколько минут носилки были поставлены на перрон. Тут я увидел пробирающуюся ко мне сквозь толпу зевак мою невесту, московскую курсистку. Кротовая шапочка над самыми бровями и огромные глаза под ними и в них — слезы, радость, ужас. Но ее лицо тотчас же заслонила забинтованная марлевая голова. Солдат с марлевой головой прорвался ко мне и закричал голосом ликующим, радостным:
— Ваше благородие, он умер! Перед самой Москвой кончился!
— Наверное, контуженый, сумасшедший, — сказал надо мной студент-санитар, снова берясь заручки носилок. — Такое ликование по поводу чьей-то смерти!
И умолк, услышав мой ответ:
— И хорошо сделал, что умер.
Меня снова понесли, и рядом с носилками шла моя Катя.
ВОЕННАЯ ГОШПИТАЛЬ [12]
Над колоннадой главного подъезда госпиталя поручик Мпольский прочел старинную подпись «Военная Гопшиталъ» и на минуту вспомнил детство, когда он читал эту надпись из сада кадетского корпуса — сада, теперь уже наполовину уничтоженного ураганом. Как и тогда, из кадетской Ботаники — так кадеты называли свой огромный, еще времен Елизаветы сад, — надпись показалась смешной: «Гошпиталь, словно по-еврейски… и женского рода».
12
Военная Гошпиталь. Р. 1930, № 52. «…сада, теперь уже наполовину уничтоженного ураганом» — ураган 16 июня 1904 г. уничтожил значительную часть лефортовских парков, «…в темно-карих глазах, искрившихся, как камень “Собрание любви ”» — авантюрин, широко известный полудрагоценный камень, в России встречается на Урале (гора Таганай); синонимы — жад индийский, златоискр, искряк, камень золотой, камень любви. Се ле мо! (франц.) — здесь: как сказано! «…зауряд-ниновник» — с 1891 г. для замещения в военное время классных должностей было разрешено назначать кандидатов на классную должность до VIII класса включительно, нестроевых старшего разряда из писарей, знакомых с соответствующей специальностью, а также призванных из запаса строевых из вольноопределяющихся 1-го разряда и обычных призывников со средним и высшим образованием. Все эти лица именовались зауряд-военными чиновниками.
Мпольский был ранен легко, в мякоть ноги, и рана без осложнений зарубцовывалась. Вероятно, в силу этого его и положили в палату, где все уже почти поправились.
В тот момент, уже вечером, когда Мпольского привезли и он, раздевшись и облачившись в халат, устроился на своей койке, в палате шла карточная игра. Игроков и зрителей набралось до полсотни, и офицеры, как юнкера в училище, поставили у дверей палаты двух часовых: кроткого и покладистого князя Ватбольского — у него начинался табес — и прапорщика Задвижкина, шута и пария палаты.
В палате было шумно и сизо от табачного дыма. Когда шум становился слишком сильным, князь просовывал
— Гэспэда офицеры, я снимаю с себя ответственность!
Тогда из толпы игроков раздавался жадный и злой голос:
— Тише же, черт возьми! Вообще, господа, не понимаю… Играет десять человек, а смотрит сорок. Что за интерес смотреть на чужие деньги?
Мпольского, усталого от сумятицы и бестолковщины на распределительном пункте, этот голос почему-то раздражал, был очень неприятен. Он встал и, прихрамывая, подошел к столу, собираясь сказать, что игроки мешают спать. Могущей возникнуть неприятности он не боялся и даже хотел ее: нервы, видимо, были не в порядке.
Раздражавший его голос принадлежал пожилому офицеру — как раз он метал банк — с обритой головой, по которой змеился розовый шрам.
— В банке двести шестьдесят три рубля, — говорил офицер раздельно и четко, положив кисти больших красивых рук на край стола. — Двести шестьдесят три, — повторил он и обвел игроков взглядом.
— Наверно, продаст, — тихо сказал кто-то рядом с Мпольским. — Чертовски везет человеку!..
Но банкомет сказал:
— Даю карту.
Банк разбирали вяло.
— Осталось сто сорок, — выкрикнул банкомет. — Кто хочет еще?
Его взгляд, скользивший по лицам окружавших его офицеров, встретился со взглядом Мпольского: темные глаза с искорками азарта и страсти — с усталыми голубыми глазами.
И вместо того, чтобы, как хотел, разогнать игроков, Мпольский чужим голосом и совсем для себя неожиданно сказал:
— Дайте карту! — и сквозь толпу синих, черных и коричневых халатов протискался к столу, слыша, как вокруг него загудели голоса игроков и любопытных, не ожидавших, что банк будет покрыт. Теперь Мпольского отделял от банкомета только стол е колодою карт на нем, приготовленной так, что карту можно было стягивать легким давлением пальца. Рядом с колодой лежали и деньги — мятая кучка кредиток.
— Дайте карту! — повторил Мпольский, читая в темно-карих глазах, искрившихся, как камень «Собрание любви», жадность и страх, рассыпающиеся искорками в зрачках.
— Сначала деньги на стол, пожалуйста! — хрипловато ответил офицер. — У нас такое правило. Здесь не полковое собрание…
Мпольский из кармана штанов достал бумажник и отсчитал деньги. В картах, данных ему банкометом, было девять очков, пятерка и четверка, он выиграл. Зрители загудели…
— Тише, господа! — закричал посеревший банкомет. — Ну что за удовольствие считать чужие деньги? Чей банк?
Мпольского тащили к столу, но он ушел. Банк был сорван эффектно, с налету; внутренняя нервная дрожь, весь день не покидавшая офицера, улеглась, словно нашелся выход для накопившейся тревоги. Мпольскому не хотелось разрушать впечатления от удачи, которое он произвел. Он любил, когда ему завидовали, восхищались им. Он уже слышал, как старый в баках офицер, вероятно, подполковник, сказал о нем:
— Вот это я понимаю! Подошел, поставил, взял полтораста штук и ушел. Вот это выдержка!
Мпольский вышел из своей палаты в огромную общую палату, нескончаемо тянувшуюся направо и налево. Было полутемно. Уже погасили вечерний свет и зажгли ночники. У дверей, на свободной койке сидели князь и Задвижкин. Курили. Мпольский представился и присел к ним.
Задвижкин, круглолицый, усатый (вниз концами, как у хохла), уже с животом, который выпирал из-под халата, был владельцем иконной лавки у Ильинских ворот. Князь, худой, узколицый и длинноносый сумской гусар, всё время поеживался, запахивался теснее в свой халатик и иногда, слушая Задвижкина, бросал вопросительное, бессмысленное:
— Э-Э?
— У них лик очень аккуратный, — говорил Задвижкин. — Ангельский, можно сказать, лик… Только не православного, а католического устава.
Православный ангел — и не мужского полу, и не женского, — пояснил Задвижкин. — Прекрасную юность он олицетворяет, а полу в них нет-с. В католическом же ангеле всегда женственность есть.