Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— А зачем тебе? — спросил Семен.
— Сына ищу, — ответил мужик, светя фонарем в лица мельника и Константина. — Сына моего тоже кончили, он золотые погоны на войне заработал. Откопать тело хочу и домой хоронить увезти.
— Пойдем в избу, — сказал мельник. — Фонарь-то погаси. Вошли все втроем и присели. Приезжему было за шестьдесят; седая борода иконописно окаймляла его худое лицо; брови нависали над глазами. Что-то древнерусское было в этом лице.
— Самогону выпьешь? — спросил Семен, доставая четверть из-под стола.
— Можно, — ответил старик. — Только бы мне поскорее. Тело откопать нужно.
— Почитай, все уж откопаны, — сумрачно усмехнулся Семен. — Не твое одно семя пострадало! Кажинный день приезжали. Откопать откопали, а зарывать некому. Но не без охраны тела лежат: волчиха там с волчатами кружится. Еще узнаешь ли теперь сына?
— Как сына не узнать, плоть свою? — сурово ответил старик — Благодарствуйте!
Медленно выпил самогон, вытер усы ладонью и отказался от закуски.
— Мне бы поскорее как.
— Ладно, — мельник повернул лицо к прапорщику. — Ты заночуешь или на станцию пойдешь, Костя?
— Пойду на станцию, — ответил тот. — Я с товарным хотел вернуться, который в шестом часу проходит. Там у меня кондуктор знакомый. Так условился.
— Тогда с нами пойдешь. Оттуда тебе ближе, через мосток прямой путь. Я тебе в твой мешок сейчас отвешу, чего надо. Сейчас, дед, — обратился он к старику, — мы тебя не задержим.
…Мельник шел впереди, за ним Константин с мешком-пудовичком на плече. Старик, ведя на поводу коня, замыкал шествие. Шли по тропе мелколесьем, у самого рва, которым был окопан казенник. Бор шумел, точно протяжно вздыхал; сырой воздух пах грибом. Пофыркивал конь.
Молчали, слушали Семена. Семен рассказывал.
— Как они всех тех людей расстреляли — ко мне пришли. Которые пьяные, которые от злодейства своего как шальные. В омут гранату бросили, глушеную рыбу повыловили и стали уху варить. Мое какое дело, варите, пожалуйста. Молчу. Тут один стал ко мне вязаться. Почему, говорит, ты с нами разговору не ведешь? Я отвечаю: какой же, мол, может быть разговор? Не песни же мне играть. Он спрашивает: а как твоя фамелие? я говорю: моя фамелие есть Генералов. Он кричит: если ты Генералов, стало быть, ты из дворянского рода и надо тебя кончить! И уж револьверт тащит. Тут мне до того скучно стало, что я даже спорить с ним не стал. Я только сказал: ты есть человек, ошалелый от убийства. Ты, солдат, даже соображать не можешь. Да тут, дурень ты этакий, в округе-то, что ни мужик, то Генералов. Фамелие эта, как крепостные времена кончились, гуртом мужикам по какому-то барину давалась, который ими владел. Мы уж и имя его забыли, а ты меня в дворяне производишь. Прежде чем человека убить, подумать надо. Тут, которые остальные, все на него набросились. Все за меня. Чуть его не убили. А потом стали белый порошок в носы совать и все сразу принялись говорить. Я вижу — безумные люди, и тихонько ушел с мельницы. К ночи и они все ушли…
Впереди замелькало несколько огненных точек, и тотчас же вслед за этим раздался резнувший по сердцу, близкий волчий вой. Конь захрапел и рванулся. Старик закричал на него.
— Дай я в нее из браунинга! — с яростью, глухо сказал Константин. — Прими, Семен, мешок.
— Не надо, — остановил его мельник. — Покойных не тревожь. Чуешь их дух мертвецкий? Вон они, ищи, отец, сынка любимого. В ров полезай, вон они, бедненькие! Видишь? Теперь тебе
— Вижу, я сейчас, — старик стал привязывать коня к дереву. — Ты, военный, постой-ка около с револьвером. Коли опять завоет, попридержи. Справишься?
— Справлюсь, — ответил прапорщик. — Кавалерист.
Старик зажег фонарь и по обсыпанному краю, с которого, видимо, много уж людей спускалось в ров и поднималось из него, стал сползать вниз. Осветились пучки травы, ветки, желтый песок.
Вот старик и на дне рва, вот перед ним широко раскинутые, босые ноги первого трупа. Пятками вверх. Вот и голова, уткнувшаяся лицом в песок. А из-за головы лезет растопыренная пятерня чьей-то уже другой руки. И опять нога, и опять голова. Старик поставил фонарь на землю и поворачивает первый труп. Повернул, поднял фонарь, светит в мертвое лицо. Долго светит. Потом опять ставит фонарь на землю и садится на корточки возле мертвого.
Проходит с минуту. Семена и прапорщика душит мертвецкая вонь. Им невмоготу, но нет сил нарушить эту ужасную тишину. Семен делает над собой усилие.
— Чего сел? — спрашивает он. — Твой, что ли?
— Мой, — глухо отвечает старик. — Он первый и лежит.
— Удачливо нашел, — говорит Семен и крестится. — Куда дуля-то попала?
— В глаз. Ты, мельник, помоги мне, Христа ради, покойника в мешок уложить да поднять. Ослаб я.
— Я помогу, есть такое дело, — и Семен поспешно спускается в ров.
Опять залилась волчица, и прапорщик возится с конем. Он рад, что ему можно не смотреть на то, что делается во рву. А Семен со стариком поднимают из рва свою тяжелую ношу. Семен уже вылез и тащит мешок к себе, старик снизу помогает ему.
Ну, вот и хорошо, — слышит прапорщик голос мельника. — Ну, вот и слава Богу. На коня да и вези его домой, — и уже все трое поднимают мешок на спину снова занервничавшей лошади, почувствовавшей мертвеца. Устроили, привязали. Старик берется за повод.
Прощаются.
— Спасибо тебе, мельник, — говорит старик. — И тебе, военный, спасибо, храни вас Христос! — и он становится на колени и земно кланяется обоим.
— Ничего, ничего! — торопливо говорит мельник. — Ты не беспокойся, отец. Как же крещеному человеку при таком деле не помочь. Ничего! Ты теперь иди за нами, веди коня. Я вас до мостка провожу, а оттуда тебе в Софрино направо, по большаку. А тебе, Константин, к станции налево будет.
— Там я знаю. А ты к себе опять мимо этого места пойдешь?
— Нет, я под самой речкой, тропиной.
Они уже ищут, и свет качающегося фонаря ползает по кустам и деревьям. Мельник и прапорщик не оглядываются на спутника со страшной кладью на спине коня.
— А волчиха на тебя не нападет, Семен? — спрашивает прапорщик.
— Не, — тихо отвечает тот. — Она же сытая. Опять, поди, уже к мертвым пошла.
И, словно подтверждая его слова, позади их раздается протяжный, нудящий вой.
АШ ДВА О [29]
29
Аш два О. Р. 1935, № 41.