Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Северный замолчал, его утомил рассказ. Глаза его устало глядели вдаль, на море, совсем бирюзовое. Потом он долго закуривал, но уже пальцы у него не дрожали.
— Собственно, и всё, — начал он опять. — Дальше уже ничего особенного не случилось, только вот Шкурин все-таки умер, хоть мы его и отпаивали горячей кровью зверя. Да с волками еще бой пришлось выдержать — нахально они лезли на нас, на свежий мясной дух. Но которых мы подстреливали, тут же на наших глазах остальные разрывали и жрали. Вели себя, в сущности, совсем так же, как и мы до этого времени. А потом мы наелись и спали, спали чуть не сутки. И когда сытые стали вспоминать наши голодные дни, как мы мертвую человечину ели,
— Чего ж особенного? — искренно удивлялся он. — Если человек по подлой охоте человечину жрет и даже для этого людей убивает, так его, конечно, истребить надо. А если, как нас вот, нужда заставляет, так что ж, погибать что ли? Да гори оно синим огнем, чтобы я от голоду сдох, когда мясо, хоть и человечье, рядом! Я твой окорок, Северный, вот как бы еще обглодал! — и, сытый, довольный, веселый, он хохотал вовсю.
А потом мы Шкурина похоронили — это, парень, сделали от всего сердца. Не о себе только говорю, а каждый понимал и благодарен ему был, что он нас от убийства остановил… Набросали мы на него, покойного, каменья с гору. Только опытные партизаны говорили, что ни к чему это, — всё равно волки разгребут кучу-то, доберутся до мяса, как и мы добирались до него через все запреты Божеские и человеческие. Так-то, дорогой мой поэт, вот отчего я теперь телятину не ем — скотство она мне мое напоминает, людоедство мое. А суди ты меня как хочешь, я тебе уж за то благодарен, что ты имел терпение эту пакостную историю выслушать. А слушал ты ее хорошо, даже в лице менялся. Спасибо тебе, сердцем вижу, исповедь мою ты принял и меня облегчил. А теперь, если хочешь, пойдем водочки выпьем…
И мы поднялись и стали спускаться в город.
РОДИМОЕ ПЯТНО [32]
I
Послушайся начальник Губчека Клим Брагин своей почетной мамаши, Пелагеи Федоровны, и был бы он, глядишь, жив до сих пор, рыковку бы попивал, винцо бы потягивал, шпионов бы ловил да искоренял — процветал бы, словом. Но не внял он словам собственной маменьки, не отнесся к ним с должным вниманием — и лежит теперь Клим Брагин в истлевшем гробу, а из брагинских бывших телес в свое время вырос вислоухий лопух, да и лопуха уже нет. Ничего не осталось от Клима Брагина.
32
Родимое пятно. ЛA. 1939, № 3 (за подписью «А Арсеньев»), Рыковка — тридцатиградусная водка, названная в честь наркома А.И. Рыкова, благословившего ее выпуск. Появилась в конце 1924 года. М. Булгаков оставил в дневнике такую запись: «Водку называют «Рыковка» и «Полурыковка.» «Полурыковка» потому, что она в 30 градусов, а сам Рыков (горький пьяница) пьёт в 60 градусов». Шпалер (воровск.) — пистолет.
А погиб он так…
Слаба стала Пелагея Федоровна глазами, а электрическая лампочка под самым потолком подвешена — высоко. Как тут шить, как Климушке рубашку починить? Давно бы уж пора позвать монтера, чтобы перевесил лампочку, да всё коменданту Чека сказать забывает сынок. Не до лампочек ему, бедному, — всё с контрреволюцией борется.
И на предмет шитья была у Пелагеи Федоровны запасена керосиновая лампочка. Неважнецкая лампочка,
Так было и в страстную пятницу. Села Пелагеюшка зачинить сыну рубашку; латку приладила, работает и удивляется, что это, мол, сегодня лампочка неспокойно горит, словно всё подмигивает. И подмигивает не как-нибудь, а с некоторою правильностью, ритмически, сказала бы Пелагея Федоровна, знай она это слово.
Но хотя и не знала она этого образованного слова, однако, и не зная его, сообразила, что дело неладно.
И так догадалась старушка:
— Роют где-то близко, и не иначе как под домом Губчека. А если роют, то, стало быть, ведут подкоп в подвал, к заключенным.
И, догадавшись про это, очень Пелагея Федоровна и перепугалась. До того перепугалась, что даже перекрестилась, хотя давно уже этого не делала, чтобы любимого сына не злобить. За сына Пелагея Федоровна и перепугалась — как бы, мол, побега не было, не приключилось бы Климушке такой неприятности. Конечно, материнское сердце — не камень. И вот, заволновавшись, засеменила старушка к телефону, которым их квартира, при Чека находившаяся, была соединена с самой Чекой, и вызвала сына своего ненаглядного.
Но Клим Брагин на страхи и догадки своей мамаши только басисто и раскатисто расхохотался.
— Зря, мол, мамаша, расстраиваетесь! Ну мысленно ли, чтобы в нашем городе под Чека рылись? Весь как на ладони он, кому рыться-то?
— Дык лампочка же мигает! — настаивала старушка.
— Это, товарищ-мама, у вас, верно, от старости в глазу мигает, — посмеялся Климушка. — Бросьте, мамаш! Откуда ж к нам рыться, сами посудите? Из кооператива, что ли? Или из казармы конполка?
И, успокоив любимую родительницу, Клим повесил трубку.
II
В камере губподвала № 3, неприятной камере, ибо она помещалась рядом с конурой смертников, сидела небольшая, но интересная компания: учитель математики Алексей Петрович Зубов, сорокалетний интеллигент, бородкой и выражением глаз несколько напоминавший Чехова, бывший мануфактурный торговец Мясопустов, жирный старик, и налетчик Ванечка Зуб, прозванный так, не без иронии, вероятно, за отсутствие трех передних зубов, вышибленных два года назад неучтивым прикладом конвоира.
Пришепетывая и присвистывая, Ванечка рассказывал, а товарищи слушали.
— Два раза я от смерти убегал, — говорил он, — и так убегал ловко, что даже в газетах о моих побегах с восторгом писали. Первый раз так дело было. Это дело в Омском было. Вот повели нас расстреливать. Ночью, конечно, повели. Меня и еще одного интеллигента, вот вроде тебя, Алексей Петрович. Только он не из учителей был, а из инженеров, но тоже этакий вот, как ты, грустный человек с бородкой. Весь он, помню, трясется и шепчет чего-то. А чего уж тут шептать!..
— Ты-то, поди, героем выглядел! — недовольно заметил несколько обиженный педагог.
— Героем не героем, а мысль-то я дал. Да-с! Мне бы, конечно, на него и наплевать пусть себе молится или стихи читает, но нужен мне человек был: в плане он участвовал и подкачать мог. Так вот…
Ванечка мастерски сплюнул через головы слушателей, полюбовался плевком, шмякнувшимся высоко на стену, и продолжал:
И весь наш шанец был — десять шагов: от тюремной калитки до грузовика. Тогда чекисты еще за городом расстреливали а не в подвале. Уговор у меня с интеллигентом был такой: как выведут, так — в разные стороны… И дуй до горы, как говорится. Или пан, или на бегу пропал. Все-таки так смерть легче, чем с церемонией.