Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Как только Ван назвал себя, купец самолично открыл дверь. Он бросился к ногам Вана и пытался целовать его туфли. Его старая жена поставила перед Ваном мешок с серебряными даянами. Но Ван не взглянул на серебро.
В течение месяца он обдумывал и изобретал в мыслях самые мучительные способы смерти, которой он предаст купца и его жену. Но теперь, когда он увидел визжавшего у своих ног этого старого и толстого человека, отвращение к нему пересилило все остальные чувства, и, как собаку, оттолкнув его ногой, Ван вышел из фанзы. Купца и его жену убили хунхузы, набросившиеся на серебро.
Двое суток хозяйничали хунхузы в городке. Но Ван со своей шайкой покинул
Слава о русском юноше, возглавившем отряд необыкновенно храбрых разбойников, росла и распространилась по всему краю. Вокруг его имени стали сплетаться легенды, и они дошли до русских, где еще более осложнились и приняли совершенно романтический характер. «Капитан Ламоза» китайских рассказов превратился в русском воображении в некоего маньчжурского Дубровского, мстящего за гибель любимой девушки.
Ван почти ничего не знал о своей мрачной славе и мало интересовался ею.
Да и вообще, его ничто не интересовало. Пока у его людей не было недостатка в муке, чумизе и сигаретах, он лежал в своей землянке, курил опиум и спал. В его наркотических снах приходила к нему Маргарита, и они беседовали и любили друг друга. Но когда душа его насыщалась сном и видениями, потрясавшими его юное тело, он отталкивал от себя трубку и лампочку и выходил из землянки. Он покидал становище и на целые часы удалялся в тайгу. И люди его настораживались: они полагали, что их Ламоза пошел в лес, чтобы совещаться с духами Тайги о новом походе.
Но Ван беседовал лишь с Маргаритой — он спорил с ней и проклинал ее. Он знал, что скоро должен погибнуть, и ему было жаль той тихой радостной жизни, которой он жил в мастерской своего приемного отца Чжана.
— Зачем ты пришла и зачем сделала меня своим слугой? — кричал он лесным вершинам. — Ты не верила мне, ты не могла потерпеть еще совсем немного. Погубив себя, ты погубила и меня.
Кедры шумели, и вскрикивали птицы женскими голосами.
И опять кричал Ван:
— Я был китайцем, но ты оторвала меня от Китая, но не сделала русским. Я живу в лесу и боюсь и тех, и других. Я скоро погибну, и нет мне спасения!..
Испуганные его голосом, птицы смолкали и потом снова продолжали возбужденно, торопливо петь и вскрикивать. Ван не понимал их языка, и ему не нужна была их радость. Но тягучий и медленный шум тайги успокаивал его. Ван возвращался в становище и собирал совет.
Ван погиб от русской руки, встретившись с соотечественниками, нанятыми китайскими властями для борьбы с хунхузами. Русский отряд был невелик, но хорошо вооружен и состоял целиком из опытных старых вояк. У людей же Вана патронов оставалось немного. Еще не зная, кто перед ним, Ван после первых же минут боя понял, что это не китайские солдаты. Их не было видно — так искусно прятались они за кустами и кочками. Метко стреляя, враги приближались медленно, но неуклонно, перебегая поодиночке и маленькими группами.
Когда люди Вана узнали в них русских, они закричали:
— Ламоза лайла!
А самые трусливые уже вопили Вану:
— Ты предатель! Ты нарочно, по уговору с русскими, навел нас на них!
И почти весь отряд, оставив раненых на месте боя, побежал назад. Ван тоже мог убежать, но бежать ему было некуда. Раз уж его люди заподозрили его в измене — они всё равно убьют его. Исчезло последнее пристанище: его шайка. И он встал во весь рост, чтобы найти смерть. Он продолжал стрелять из
— Русский! — сказали победители, подходя к трупу Вана. — Это и есть Ламоза. Совсем еще мальчишка, только что с бородкой.
После этого они заинтересовались поясом Вана, думая найти в нем большие деньги. Но он был пуст — ничего в нем не оказалось, кроме в несколько перегибов сложенного листа китайской почтовой бумаги с тремя, карандашом написанными, полустертыми уже строками. Маргарита писала: «Ты меня, Сережа, прости. Не могу я больше — отравлюсь. Иди к нашим один».
И Ван пришел к своим… Они отрубили его изуродованную голову, чтобы показать, что ими убит именно Ламоза. Ибо голова эта была оценена в пять тысяч даянов.
ЧУДЕСНЫЙ ПОДАРОК [53]
I
Однажды, будучи в гостях у Чехова, — это случилось в Ялте, на даче писателя, — Илья Ефимович Репин несколькими штрихами зарисовал хозяина дома.
Так это было… Чехов сидел в кресле у окна, рядом с ним стоял в свое время известный всей Москве дядя Гиляй — писатель, поэт, сотрудник «Русского Слова», тот самый Владимир Гиляровский, который до сих пор глядит на нас с Репинского полотна «Запорожцы», — лицо центральной фигуры в этой картине списано прославленным мастером русской кисти с дяди Гиляя, потомка сечевых казаков.
53
Чудесный подарок. Р. 1940, № 2 (за подписью «А. Арсеньев»), «…знаменитого в старой России Невского Стеаринового Товарищества» — созданное в 1868 г., Невское Стеариновое Товарищество производило свечи, мыло, глицерин и т. д. «…Умер Чехов, потом Репин, позднее обоих умер дядя Гиляй» — анахронизм: Чехов умер в 1904 г., Репин — в 1930, Гиляровский — в 1935. Между тем поэт Леонид Ещин умер в Харбине в 1930 г., т. е. существенно раньше Гиляровского и чуть ли не одновременно с Репиным.
Дядя Гиляй, взглянув в окно, увидел на дорожке сада забавную сценку: чеховский хромоногий журавль преследовал лягушку, которая удачно избегала удара губительного клюва.
— Антон Павлович, посмотрите, что у вас в саду-то происходит! — вскричал живой, подвижной, кипучий дядя Гиляй. — Держу пари, что лягушка удерет от этого журавлиного интеллигента.
Чехов, до того угрюмо молчавший, может быть, плохо чувствовавший себя или чем-то расстроенный, повернул голову к окну, и вдруг его худое лицо словно озарилось изнутри светом. Ласково засияли глаза и как-то удивительно хорошо — добрейше! — собрались морщинки у глаз.
— Удерет, наверно удерет! — повертываясь к окну, быстро сказал он, жалея лягушку. — Ну-ка. Ну-ка, глупая, еще скачок!.. В траву, в траву скорее!..
Репин никогда не видел такого хорошего, такого ожившего лица Чехова. Как-то сама собой рука его потянулась к стопке бумаги, приготовленной, видимо, писателем для новой работы. Внезапно загораясь, — глаза художника стали по-звериному зоркими, почти злыми, — Илья Ефимович выхватил из красивого бокала письменного прибора остро очиненный карандаш и буквально тремя-пятью штрихами сделал набросок смеющегося Чехова.