Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Несмелов Арсений Иванович

Родители умилялись на младенца. Родители были богаты и ничего не жалели для своей единственной дочки. Они согласны были бы кормить до отвалу десяток псов, лишь бы, за компанию с ними, хорошо кушала и их дочка.

Ликовал, конечно, и Зуев, предчувствуя, что эти солидные иностранцы теперь уже на всё лето — его постоянные посетители.

Но не предугадал он одного…

В конце обеда англичанин встал, отозвал его в сторону и сказал, не без труда объясняясь по-русски:

— Моей дочери очень понравилась ваша собака. Девочка была больна зимой скарлатиной, и доктор прописал ребенку много разных лекарств, чтобы появился аппетит.

Это необходимо, чтобы совершенно поправиться… Но ни одно лекарство не помогло — девочка совсем не ест. А сегодня, у вас, она кушает благодаря тому, что ей понравилась собака. Она ее кормит и кушает сама… Что?

— Милости прошу почаще к нам, мистер!.. Очень будем рады.

— O, yes! Но это часто неудобно… Разная погода. Часто это будет утомлять девочку… Прошу вас, продайте мне собаку, — я даю вам за нее десять иен…

Скажи Зуеву сегодня утром кто угодно, чтобы он подарил Барбоса, — и он с радостью бы его отдал: приблудившийся пес ни для чего ему не был нужен. Но тут неизвестно, что за вожжа попала Зуеву под хвост. Вежливое и щедрое предложение иностранца даже почему-то обидело ресторатора. Почему — он сам бы не мог объяснить. Всплыло и погасло нечто вроде воспоминания о том, что порядочный человек ни за какие деньги не продаст своего верного пса… Но какой же Барбос был верный пес? Он и сам-то, быть может, назавтра уже сбежит от избранного им хозяина. Кроме того, шевельнулась под патлами Зуева какая-то гордая мыслишка показаться англичанам таким человеком, у которого, ах, оставьте, вовсе не всё можно купить, что он, мол, хоть и отпускает обеды и торгует постопочно плохой водкой, но не всегда был таким, знал и лучшие времена, когда его принимали в лучших домах Саратова, и он на англичан да французов плевал с верхней полки…

На курносом лице Зуева появилось обиженное, оскорбленное даже выражение.

— Что вы! — даже затрепетал он. — Чтобы такую собаку продать, такого верного сторожа!..

— Пятнадцать иен…

— Чтобы друга за пятнадцать иен!..

— Двадцать…

Но «вожжа» действовала. Теперь упрямый Зуев не отдал бы Барбоса и за тысячу иен.

На помощь англичанину поспешила его супруга:

— Ваш собак будет у нас очень, очень каррош… Очень каррош! — умоляла она.

— Нет, нет!.. Чтобы продать свою собаку!..

— Вы будете навещай ваш собак! Раз в неделю вы приходить в гости к нам…

— Простите, мадам, — не могу!.. Что вы, — да ведь Барбос зачахнет без меня!

Девочка расплакалась.

Англичанка бросилась к Аделаиде Ивановне, восседавшей за стойкой. Та не сразу поняла, в чем дело, но, как только разобралась в положении, моментально решила:

— Давайте деньги и забирайте пса… Пусть он только хоть слово скажет… Сергей!

— Ну?

— Ты что, в уме? Тебе дают двадцать рублей за поган собаку, а ты из себя графа разыгрываешь…

— Молчи! Неужели ты моей души не понимаешь?

— Души!.. С утра водки нажрался… Сейчас же отдай собаку

— Сказал: не отдам!..

Порядочно выпивший, Сергей Сергеевич, конечно, ударил кулаком по столу. Девочка испугалась. Англичане, поторопившись расплатиться, покинули «Волгу, мать родную», в которой гремел и полыхал скандал. А когда он утих — увы, Барбоса не оказалось ни в ресторане, ни около него: несомненно, этот дачный бродяга увязался за прикормившей его девочкой и теперь уже, наверное, был в городе.

Скандал возобновился с новой силой…

От огорчения Сергей

Сергеевич напился до положения риз. Аделаида Ивановна отправилась встречать Мокринского.

III

Окно комнатки Мокринского то и дело вспыхивало голубым огнем зарниц. За тонкой стеной храпел хозяин дачи и посвистывала ноздрею его супруга. Степан Петрович и Аделаида разговаривали шепотом.

— Ты подумай! — жаловалась Аделаида, ища сочувствия и ласки. — Ведь двадцать иен, а может, англичанин бы и больше дал! Мне в город поехать не в чем — чулок нет, туфель… А тут столько денег за паршивого, в сущности, даже и не нашего пса! А теперь и пса нету — словно всё на смех…

Мокринский сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Прямо фельетон! — сказал он. — Хоть в газету печатай.

— Тебе бы только шутить.

— Нет, Даля, знаешь, я вполне сочувствую тебе. — Степан Петрович поднял к губам руку женщины и поцеловал ее. — Конечно, двадцать иен — сумма! Но как-то я понимаю и твоего мужа. Какая-то правильная гордость есть в его поступке. Может быть, я тоже бы не продал этого паршивого Барбоса…

— Вы, мужчины, всегда и во всем друг за друга!..

— Да нет, не то… Я просто хочу разобраться в его душе, в переживаниях в тот момент. Захотелось, понимаешь, ему раз в жизни показать себя человеком. Пес ни на что не нужен, надоел, бьешь его сто раз в сутки, ногой пинаешь. А тут вот — назло этим иностранцам, которые и предполагать-то не могли, чтобы этот русский вахлачок, — ты уж прости, — вдруг этаким лордом отказался от денег… Нищ, гол, сам и за повара, и за бойку. И… вдруг — знайте нас, русских! Нищие, а гордые, — кольнул мистеров!..

— Всё это блажь…

— Да, конечно, но все-таки…

Мокринский зевнул.

Опять в окна полыхнула зарница, и вдруг глухо громыхнул гром. И вместе с ним деревья садика вздрогнули и зашумели первым порывом налетевшего ветра.

— Пора идти, — сказала Аделаида. — Еще гроза застанет.

— Да, — радуясь, что женщина сейчас уйдет, заметил Мокринский. — И как бы, знаешь, гром не разбудил твоего мужа.

— А мне всё равно! — капризно сказала женщина. — Я даже буду рада… Так всё надоело — прямо сил нет… Руки на себя наложу! Хочешь — я у тебя останусь…

— Что ты! — отчаянно испугался Степан Петрович. — Нельзя же так вдруг, сразу. Надо всё это обсудить, обдумать…

— Я — нарочно, — равнодушно зевнула Аделаида. — Чтобы попугать тебя… Подлец ты. Впрочем, не хуже других… Ну, помоги мне вылезть… Господи, до чего я противна себе — в окна лажу! Во что я превратилась!.. И это вы, мужчины, меня такой сделали. Помню себя девочкой, барышней… Книжки читала. Тургенева… Доклад раз о Лизе Калитиной читала… Пить, что ли, начать, как муж?..

Наконец она ушла.

Мокринский как был в шортах и рубахе с открытой шеей, так и упал на кровать и мгновенно заснул.

Проснулся он часа через полтора от грохота грома и ливня, стучавшего по кровле, плескавшего в окно. Испуганный. Степан Петрович вскочил с постели и подбежал к окну, чтобы закрыть его. Но красота бури зачаровала его.

Вся песчаная отмель перед домом и река за нею заливалась голубым сиянием непрерывно вспыхивающих молний. Гром грохотал такими ударами, что дребезжали стекла и даже вздрагивал домик. Целые потоки воды низвергались с неба. Воздух был прохладный, освежающий, насыщенный озоном…