Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Несмелов Арсений

И Ртищев чувствует, что опять, как вчера вечером, на него, маленького, надвигается нечто огромное, грозное, неотвратимое, от чего слабеют ноги и под сердцем становится тошно. Ах, опять на него наседает жестокая судьба, словно вал катится и хочет утопить! Однако сегодняшний опыт показал, что всё это уж не так страшно и не так неодолимо, — только надо быть смелым, уметь взглянуть опасности прямо в глаза и… и действовать!

Великий князь стоит между Кунцендорфом и Ртищевым. И вот перед ним, высоченным, поднимается со своей парты маленький кадетик с оттопыренными ушами и побледневшим лицом. Вытянувшись смирно, глотнув воздуху, кадетик четко говорит:

— Ваше Императорское Высочество, это я ударил барона Кунцендорфа.

Легкое

движение в классе, вздох и выдох двадцати пяти грудей, и снова — мертвая тишина. Но тяжелое напряжение, сковывавшее сердца корпусных начальников, уже ослабило свои тиски. «Молодец, выручил!» — благодарно думает воспитатель. Доволен и Великий князь.

— Ты, лопоухий?.. — удивляется он. — Такой маленький и такого большого? — При слове «лопоухий» яркая краска заливает щеки Ртищева. — За что же ты его ударил?

— Он меня оскорбил, Ваше Императорское Высочество!

— Вот как? Чем же и как он тебя оскорбил?

Пауза. И — твердо:

— Ваше Императорское Высочество, он назвал меня лопоухим!

Теперь уже смущен и сразу не находит что сказать Великий князь. Он делает шаг вперед и кладет руку на ершастую голову Ртищева, задирая его лицо к своим глазам, внимательным и ласковым.

— Значит, и я тебя сейчас обидел?

И опять все замирают: не поправил бы Ртищев дело из кулька в рогожку, — окажется ли он столь же находчивым, как и смелым? Глотает слюну Скрябин и, затаив дыхание, ждет ответа. Рейн же, лишь в прошлом году поступивший в корпус, клянет себя сейчас за то, что он расстался со строем. А малыш, глотнув воздуху, — Великий князь видел, как подпрыгнул кадык на белой ребячьей шее, — малыш этот спокойно ответил, глядя в глаза великого князя:

— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! Вы же добрый!..

И чуть слышный гул класса — словно шмель пролетел неподалеку — подтвердил, что мальчик сказал хорошо, ответил так, как нужно, и лучше этого ответить было нельзя. Великий князь улыбнулся, его пальцы сильно сжали ершастую головенку кадета.

— А теперь ты, Кунцендорф, и ты, белобрысый, выйдите и пожмите друг другу руки. И станьте друзьями навсегда.

Чтобы вылезти из парты, Ртищев неосторожно поднял всю ее крышку, и в ящике парты все увидели утиную лапку, положенную поверх книг и тетрадей, — остаток той утки, что вчера Ртищеву дала мама.

Великий князь засмеялся, за ним засмеялись генералы, и вот оцепенения, сковавшего класс, как не бывало. Десятки веселых мальчишеских глаз, десятки улыбающихся лиц искали глаз Великого князя, и вот-вот могло случиться, что кадеты сорвутся со своих мест и бросятся к любимому ими Константину Константиновичу… И, почувствовав возможность этого, полковник Скрябин из-за спины Великого князя грозил отделению своим нестрашным кулаком.

ГЕРР ТИЦНЕР [3]

3

Герр Тицнер. Р. 1936, № 42. Фамилия «господина учителя», по всей видимости, подлинная: справочник «Вся Москва» за 1901 год дает адреса по меньшей мере трех Тицнеров, в частности некоего Тицнера Георгия Львовича, проживавшего в «Яузской части» Москвы — т. е. буквально в Лефортове или в непосредственной близости от него; указывается и профессия данного Тицнера («технические принадлежности, машины разные»). Записи «герра Тицнера» — прямая аллюзия на рассказ А.П. Чехова «Ионыч» («…прочел смешное письмо немца- управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость»). «…герр лерер» (нем. Herr Lehrer) — господин учитель. «…Ауфштэен! Штиль гештанден!..» (нем. Aufstehen! Stil gestanden!) — «Встать! Смирно!»

I

Те

два часа, что в строго распределенном кадетском дне были единственно свободными; предоставленными в полное распоряжение кадет, — то есть время от обеда и до вечерних занятий, — кончились. Коротко взвыла труба горниста, и общий зал третьей роты опустел. Всё еще споря, отошли от подоконников азартные игроки в пуговицы и перышки; потягиваясь, поднялись с жестких скамеек серьезные мальчики, отдавшие эти два часа чтению интересных книжек из ротной библиотеки. Кадеты разошлись по классам. Скоро туда же, с классными журналами под мышками, прошли и отделенные воспитатели.

— Встать, смирно! — дежурный кадет второго отделения третьего класса, старшего в роте, подошел с рапортом к капитану Зыбину, плотному, уже седеющему офицеру, затянутому в хорошо сшитый темно-зеленый сюртук.

— Садитесь.

Стукнули откидные дощечки на крышках парт — кадеты уселись. Двадцать пять светлых и темноволосых голов, коротко остриженных или с бобриками — третьему классу уже разрешалось носить прически. На головы эти ярко светили свешивавшиеся с потолка большие лампы-молнии.

Бегло, но с привычной зоркостью Зыбин оглянул класс. Всё как будто в порядке: классные доски чисты — видимо, дежурный только что протер их тряпкой; лампадка перед образом горит ровным огоньком; карты висят на гвоздях, как им и полагается висеть. Но… всё — то, да не то: уж очень что-то тихо в классе. Нет легкого гула от перешептывания, от разговоров вполголоса. Уж слишком как-то сразу, точно по команде, кадеты уткнулись в свои книги и тетради.

И с преподавательской кафедры Зыбин еще раз, уже внимательнее, ведет глазами по классу — по партам, по кадетским головам, склонившимся над ними, по углам, по полу, по подоконниками. И на одном из них — том, что влево от Камчатки, на которой в горделивом одиночестве восседает великовозрастный Карачьянц второгодник, — Зыбин видит большую банку (в таких банках держат варенье), и в банке, в воде, шевелится что-то живое.

— Карачьянц, что у тебя там?

Карачьянц поднимается не спеша, с солидностью. По два года в каждом классе, шестнадцатый год парню: сверстники уже в пятом классе.

— Жяб, каспадин капитан.

— Что такое?

— Жяб. Балшой лягушка.

— Откуда? Как смел принести в класс?

— Для естественной истории, каспадин капитан. Васыл Васылыч Соренко просил.

— Сядь… Смотри у меня!

Последнее — на всякий случай, потому что, в конце концов, черт его знает этого великовозрастного дурака с подбородком; уже обрастающим иссиня-черной щетиной, зачем он приволок в роту лягушку: может быть, и действительно для преподавателя естественной истории, а может быть, чтобы сунуть под подушку дежурному воспитателю или кому-нибудь из одноклассников. С кадетами надо держать ухо востро. Но пока всё, кажется, благополучно. Вот разве что-нибудь в журнале…

И Зыбин берется за классный журнал, эту книгу живота каждого кадета. Не расскажет ли она о каком-нибудь художестве воспитанников за истекший день, нет ли преподавательских записей?

Да, поведение кадет не всегда благонравно и отметки, конечно, не всегда хороши. И именно теперь, на вечерних занятиях, наступает за это миг расплаты: кого без отпуска, кого без сладкого, кого под лампу.

Головы кадет еще ниже склоняются над партами. Да-да, профессиональное чутье не обмануло воспитателя — было в этот вечер от чего тревожиться его воспитанникам: герр лерер Тицнер (конечно, холера Тицнер) записал в журнал за дурное поведение на его уроке всё отделение… А это корпусным начальством каралось особенно строго, ибо в шалостях-бенефисах, устраиваемых кадетами объединенно, хотели видеть сговор, некое действие скопом, выход из повиновения целой части. Такие шалости и карались скопом же, карались жестоко — например, оставлением на месяц без отпуска всего отделения…