Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
Пышно распустившиеся пионы радовали его, хорошо шли анютины глазки, а вот флоксы огорчали. Они были хилые, тщедушные: видно, Федора Ивановича подвели с семенами.
— Здравствуйте, товарищ директор! — услышал он вдруг за спиной.
Савин поднялся и с недоумением уставился на подростка в зеленом костюме.
— Здравствуй, молодец, здравствуй! Меня, кстати, зовут Федор Иванович. Как ты сюда попал?
«А что, разве нельзя?..» — хотел было спросить Степа, но вовремя сдержался и, достав из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку, протянул ее директору:
— У меня
Отряхнув с рук землю, Савин взял бумажку.
«Детский дом имени Тимирязева (бывшая сельскохозяйственная детская колония), — прочел он, — направляет Ковшова Степана для поступления в кольцовскую школу крестьянской молодежи. Ковшов С. пользовался государственным обеспечением».
Пока Федор Иванович читал, Степа с любопытством рассматривал его.
Директор был невысокий, полнеющий человек, с гладко выбритым округлым лицом. Он совсем не походил на строгого директора школы, а скорее казался добродушным пасечником или садовником, о чем свидетельствовали и полотняный, выгоревший на солнце костюм, и сандалии на босых ногах, и широкополая соломенная шляпа.
Степе не понравились только глаза директора, когда тот окинул мальчика беглым, но цепким взглядом. Глаза были маленькие, юркие, пронзительные и какого-то неопределенного, грязновато-свинцового цвета.
— Та-ак! — задумчиво протянул Савин, складывая бумажку и пожевав губами. — Колонист, значит? А кем тебе доводится Илья Ефимович Ковшов?
— Это мой дядя.
— А где твои родители?
— Их убили... — помолчав, ответил Степа. — В двадцать четвертом году... кулаки...
— Да, да, вспоминаю, — перебил его директор. — Илья Ефимович рассказывал. Тебя, значит, определили в детскую колонию, а сестренку взял на воспитание дядя...
Он вдруг замолчал и вновь окинул мальчика пристальным взглядом.
Потом отвернулся и, пригнув яблоневую ветку, долго рассматривал зеленую рогатую гусеницу и наконец резким щелчком сбросил ее на землю.
— Скажи, пожалуйста, — спросил Савин, — а почему ты решил учиться в деревенской школе, да еще именно в кольцовской? Почему не остался в городе, не пошел, скажем, в профшколу или фабзавуч?
— Так нас же послали... — пояснил Степа. — Да я и сам попросился в Кольцовку. Сестренка здесь, дядя...
— К родным поближе — дело, конечно, хорошее. Но у нас же школа особая. Готовим культурных крестьян, опытных земледельцев... У тебя что же, призвание к агротехнике, талант, и ты твердо решил посвятить жизнь сельскому хозяйству?
Степа пожал плечами — он никогда об этом не думал. В колонии ему приходилось работать и на полевом участке, и в огороде, но еще с большим интересом трудился он в мастерских.
— У меня направление к вам, — нахмурился он, — и вы должны принять...
— Ну что ж, — вздохнул Савин. — Учись, если направили, не возражаю... Зачислим тебя в седьмой класс. Но насчет стипендии ничего обещать не могу. Все уже распределено... И в интернате свободных мест нет.
— Это как же? — опешил Степа. — В колонии сказали, что меня в общежитие примут... И стипендия полагается.
Директор развел руками: к сожалению, он ничего не может поделать. Как видно, придется Степе жить у
— Так что до свидания, Ковшов! Можешь быть свободным до первого сентября — гуляй, отдыхай...
Федор Иванович вновь нагнулся к цветам, давая понять, что разговор закончен.
— До свидания, товарищ директор! — отрывисто сказал Степа и, повернувшись, почти побежал к калитке.
— Ну как... все уладил? — нетерпеливо спросила Нюшка, когда Степа выскочил из сада.
— Уладил! — зло ответил он, рывком вскидывая на плечи рюкзак. — Хоть сейчас уходи отсюда, хоть завтра... Нет для меня стипендии...
— Вот так Фис! — ахнула пораженная Нюшка. — Кому есть стипендия, кому нет...
— А кому есть? — спросил Степа.
— Поживешь — узнаешь, — уклончиво ответила Нюшка и высказала подозрение, что Степина бумажка, как видно, совсем не строгая, если никак не подействовала на директора.
Степа ничего не ответил. Нюшка заторопилась к матери.
— А ты иди с братом домой, — кивнула она Тане. — Ворон, он и не узнает, что ты с работы ушла.
КОВШОВЫ
Таня еле поспевала за братом — так быстро он шагал. Степе уже не терпелось увидеть свою избу. Пусть она заброшена, окна крест-накрест заколочены досками, крыльцо заросло травой, но все равно это родной дом!
Вот сейчас они с Таней обойдут избу кругом, постоят в проулке у старой дуплистой черемухи, заглянут в огород. Потом возьмут у бабушки ключ, откроют ржавый замок, с треском оторвут от окон доски, приколоченные длинными гвоздями, широко распахнут рамы и двери, и с улицы потянет свежестью. И солнышко заглянет во все углы ковшовского дома.
Степа достанет веник, побрызгает пол водой и выметет за порог мусор. Потом они с Таней посидят за столом: он у стены, сестра — напротив, спиной к кухне, как обычно любили сидеть отец и мать.
Степа шел все быстрее.
Осталось лишь миновать колодец с позеленевшей, обомшелой колодой, кучу бревен, палисадник у избы Ветлугиных — они были соседями Ковшовых, — и перед ним откроется родной дом. Небольшой, в три окна, срубленный из толстых бревен, с сизой взъерошенной крышей из дранки. К стене прибит кусок жести, и на нем нарисован багор — знак того, что хозяин дома должен являться на пожар с багром в руках.
Но что это? Степа остановился и зачем-то глубже нахлобучил фуражку: избы с багром не было.
Ее место занимал огромный, в шесть окон, дом, обитый свежим тесом и покрытый железом.
По углам дома ослепительно сияли на солнце оцинкованные водосточные трубы. Наличники с затейливой резьбой, окрашенные в ядовитый зеленый цвет, как венки, облегали окна. Застекленные террасы, точно крылья, выросли у дома справа и слева. Степа понял, что это дядин дом, стоявший с ними по соседству, за эти годы, пока он не был в деревне, пополнел, раздался в боках, напялил на себя новенькую, нарядную одежду, но по-прежнему выглядел все таким же неуклюжим, приземистым и некрасивым.