Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
— Это что же, господи! — повторяла она, умело растирая виски желтолицему. — Что же голод-то с нами делает?
Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:
— А! Это ты!
— Ну-ка попей чайку! — воскликнула тетя Груша. Она помогла желтолицему встать.
Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.
"Как же он победил? — поразился я. — Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь
Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.
— Спасибо! — вздохнул он и сел прямо в снег.
— А теперь признавайся, — проговорила тетя Груша, — сколько дней не ел?
Он усмехнулся:
— Вот он меня вчера угостил.
— А сегодня, — спросила Груша, — тот хлеб?
— Его сеструхе.
— Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?
— Пять, — проговорил желтолицый.
— Что с тобой было? — спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. — У забора?
Он усмехнулся:
— "Что, что". Обморок! Да мне не привыкать. А, Марья?
Мы шли втроем — Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька — который принес я.
— Только зря все это, — сказал Вадька. — Жрать сильнее захотелось.
— Ага! — согласилась Марья. — Если не есть, на третий день легче становится.
— Тебя это не касается, — оборвал ее Вадька, — тебе надо есть, ты еще растешь.
— Можно подумать, ты вырос! — как взрослая, проворчала Марья.
Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.
— Доставай, — велел он Марье.
Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.
— Пиши ты, — строго сказал Вадька сестренке, — мама любит твой почерк.
Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно, большими буквами вывела первую строчку.
— "Дорогая мамочка!" — продиктовал Вадька.
— Уже написала, — сказала Марья.
— "У нас все хорошо, — задумчиво проговорил он. — Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом".
— А как пишется "до отвала"? — спросила Марья. — На конце «а» или «у»?
— Да все равно, — сказал Вадька, — главное, холодец.
Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.
— Зачем врешь? — спросил я Вадьку.
— Затем, — ответил он зло, — что ей нельзя расстраиваться.
Он помолчал.
— Если
Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила:
— Как я карточки потеряла? И деньги?
Вот так дела! Они живут без карточек и без денег, да мыслимое ли это дело в войну-то! Мама и бабушка приносили домой рассказы, как померла с голоду одна женщина, а вторая заболела так, что все равно померла, — и все из-за проклятых карточек, из-за того, что их потеряли или украли злобные бандиты.
Да что там! Разве мог я забыть, как ограбили нас, украли отцовский костюм из шифоньера, только пустые плечики постукивали одиноко друг о дружку, а вместе с костюмом прихватили и карточки. Как мы выжили месяц, один бог знает.
— А родные-то есть у вас? — спросил я.
— Мы эвакуированные, — ответила Марья.
— Тогда знакомые? — воскликнул я.
Вадька понурился, опустил голову, о чем-то крепко думал он, и Марья ответила за обоих:
— Мы боимся, они маме скажут. А ей волноваться нельзя.
Он поднял голову, мой новый приятель, и на лбу его я увидел морщинки, будто он старик.
— Это ее убьет, — сказал он.
Есть люди, похожие на магниты. Они ничего особенного не делают, а к ним тянет.
Вадька был такой магнит. Правда, нельзя сказать, что он ничего не делал. Шакалил в столовой — разве этого мало? Отнял хлеб у девчонки. Но, честно сказать, меня тянуло к нему не это.
Я чувствовал, что желтолицый парень какой-то совсем другой, чем все остальные знакомые мне люди. Даже если сравнивать его со взрослыми. Что-то в нем было такое.
Что? Я не знал. Маленькие люди ведь вообще, многого не зная, умеют чувствовать. Умеют ощущать. Вот, может, и во мне было такое ощущение.
Вадька меня никуда не звал, а самому мне надо было идти домой, учить уроки, но я, точно примагниченный, шел за желтолицым и его сестрой. Они даже не очень-то со мной разговаривали, обращаясь лишь в необходимых случаях, так что болтунами их никак не назовешь.
Они все говорили о матери — похоже, разговаривать о ней доставляло им большое удовольствие. При этом получалось так, что говорить о своей маме они принимались с полуслова, будто отвлекались на минутку от давнего разговора, потом спохватились, что отвлеклись, и говорили снова о самом важном.
Ведь если продать утюг, как мама велела, — вдруг засмеялась Марья, так мы ведь до конца войны неглажеными ходить будем.
Вадька одобрительно оглядел сестру, улыбнулся ей и сказал:
— А что у нас гладить-то?
— Ты что? — возмутилась Марья. — Мамино платье, мое платье, твои штаны. Да и много ли дадут за утюг на рынке?
— Точно, — ответил Вадим. — А мама вернется, глядь, утюг целехонек. Ждет ее.
Марья слабо улыбнулась, побледнела.
— Ты что? — забеспокоился Вадим.