Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Шрифт:
Бабушка плачет, сморкается, приговаривает:
— Разве ж это дело, чтоб дети раньше родителей помирали?
— Я его выращу, — говорит Сережа о брате. — А что, устроюсь на завод, заработаю…
— И-и-эх, милый! — говорит бабушка и машет рукой. — Дай бог тебе самому без мамки ладом дорасти!
Сережа молчит, не согласен.
На другой день он едет в больницу, вызывает толстую врачиху, справляется про брата.
— Живой, — говорит она и спрашивает неожиданно: — А где же отец?
Сережа молчит, не
— Он болеет.
— Понятно, — вздыхает врачиха, смотрит на туфли. — Передай, что пока живой.
Вечером он говорит про маленького Никодиму.
Тот глядит на Сережу бесцветными глазами и ничего не понимает. Он как бы одеревенел после маминой смерти. Словно задумался о чем-то и от этой мысли оторваться не может — загипнотизировала она его. Он то и дело плачет. Вдруг прокатится по щеке слеза, сомкнутся губы в некрасивую гримасу. Сережа смотрит на него безразлично, говорит про маленького его сына, но Никодим ничего не может придумать.
— Не знаю, — хрипло говорит он, — не знаю… Надо кормилицу искать. Или что?
Сережа не знает, какую кормилицу. Бабушка крестится в угол и молчит. От Никодима больше ничего не добьешься. Он окаменело сидит в углу, бессмысленно уперев взгляд в пол. Замер. Ни действовать, ни думать не способен.
А Сережа ходит каждый день в больницу. Каждый день вызывает врачиху. Каждый раз узнает, что брат жив.
Надо ведь, соображает Сережа, придумывать ему имя. Время идет…
Заботы о брате постепенно занимают Сережу. Это единственное, что хоть как-то заполняет в нем безмерную пустоту.
Ожидая в больнице веснушчатую врачиху, Сережа тупо разглядывает картинки на стенах. Слушая разговоры женщин, сидящих в вестибюле, он стал смотреть на картинки. Потом прочитал их все, и не по одному разу.
В таблицах давались пояснения, как обращаться с новорожденными — как купать, чем кормить, как закаливать младенцев. Сережа выучил наставления едва ли не наизусть, узнал из женских разговоров, что в городе есть несколько детских консультаций и при них молочные кухни, где новорожденным дают питание.
В школе — с того зловещего, вьюжного дня — он не появлялся. Сначала никто его и не посылал, а потом сам не мог. Он уходил из дому с портфелем, заходил в больницу, потом сидел где-нибудь в кино, едва понимая, что на экране. После кино слонялся по городу, наматывал километров по пятнадцать, не меньше. Это выручало: он приходил домой, ел и сидя засыпал от усталости. Когда узнал про консультации и кухни, стал обходить улицу за улицей, читая вывески. Можно было бы просто спросить, но он, ничего не спрашивая, разыскал нужные ему места, выбирал про себя то, что поближе.
Вероника Макаровна бывает у них иногда. Но чаще Никодим у нее. Всякий раз, когда учительница видит Сережу, она вкрадчиво говорит ему про школу.
— Горю
Сережа ей не отвечает, молчит. И что ответить — не может он в школу идти, и все, хотя правильно говорит, наверное, Вероника Макаровна, слишком правильно. Особенно про малыша.
— Я тоже была там, — рассказывает она. — Но чем я могу помочь ему, чем? И чем ты ему можешь помочь? Его мама спасти могла бы, только одна она…
«Это верно, — думает Сережа, — ничем он не может помочь брату, но все равно, все равно…»
Утром встал — в больницу: «Жив?» — «Жив!» Потом по городу версты наматывать, потом домой, чтобы кулем свалиться на диван.
Да, две недели полных прошло, как Сережа из школы, не помня себя, выбежал.
Две недели. Галя каждый вечер приходит. Веронику Макаровну повторяет — в школу зовет. Но он не может. Не может, и все тут.
Сережа обрывает листок в календарике. Одевается.
— Ну? — испуганно спрашивает бабушка. — Пошел? С богом! Ты хоть там, — где там, не знает, голос ее растерянным становится, — бутерброд съешь. В портфель положила.
Сережа кивает.
— Готовь лучше приданое, — говорит он. — Скоро братана забирать будем. — Идет к порогу, потом, озабоченный, возвращается. — Ванночка есть? — спрашивает и спохватывается: — Сегодня поглядеть надо, где ванночки продают.
Он идет проторенной дорогой в больницу. Думает о том, что после ванночки придется покупать коляску. Еще погремушки. Это купит сам. Выберет, которые поярче. Заботы о брате вызывают тихую улыбку. Сережа улыбается и сам не понимает, что улыбается первый раз за две недели…
В больнице ждать приходится долго. Веснушчатая врачиха на обходе, смотрит, наверное, этих голопузиков, и он опять сидит.
Наконец она приходит. Садится рядом с Сережей. Разглядывает его внимательно.
— Какой же ты хороший человек, — говорит она серьезно, — так заботишься о ребенке.
— Он болеет, — снова объясняет Сережа и кивает в сторону головой, — он в себя прийти никак не может, бабушка старая, да ей уезжать пора, а мне все равно делать нечего.
— Вот как, — говорит врачиха, разглядывая ноги. — Скажи все же отцу, чтобы пришел.
— Не может он, — упорствует Сережа, — совсем потерялся. Как маленький. Плачет. Боюсь, как бы чего не случилось.
— Ты правду мне говоришь? — недоверчиво спрашивает врачиха. Сережа усердно кивает. — Ну вот… — мнется она, — тогда пока ему не рассказывай. Бабушке скажи… Скажи, маленький умер.
Сережа медленно оборачивается к ней.
— Как? — не понимает он. — Почему умер?
— Мама твоя… Одним словом, он слабеньким был… Да еще без нее остался…
Сережа разглядывает веснушчатое лицо врачихи и говорит невпопад: