Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
— Не хотел разговаривать с тобой, Яков, при них. — Он качнул головой в сторону ушедших офицеров. — Я тебя узнал, да и ты, поди?
— Как не узнать, — усмехнулся седой. — В одной камере, чай, сидели.
— Да, брат, — задумчиво произнес Антонов, обуваясь. — Двенадцать лет с тех пор прошло-пробежало. И ты был помоложе, я вовсе мальчишкой… Кровь-то тогда играла… Что делал, Яков, в эти годы?
— Всяко было, Александр Степанович, — сурово нахмурился седой. — Через огни и воды прошел Яков Санфиров. И каторга была за прошлые
— В офицеры, вижу, вышел? — скользнув глазом по шинели Санфирова, заметил Антонов.
— Керенский погоны нацепил. Да кому он их не вешал? А-а, проститутка, что о нем и говорить! — Санфиров замолчал.
— Да, не без того, — желчно проговорил Антонов. — Слишком мы верили всем этим гадам. А теперь своей шкурой расплачивается русский мужик за ихнее предательство.
— Ура им орал! — Санфиров сплюнул, потом начал глухим голосом: — Когда Ленин разогнал эту шайку, признаться, обрадовался. А тут декреты о земле и мире. Пали, думал, цепи с русского народа. — Суровая тень прошла по мясистому, рябоватому лицу Санфирова.
Антонов искоса взглянул на него, хотел сказать, судя по губам, искривленным ухмылкой, что-то злое, но сдержался.
Санфиров, низко склонив голову, ковырял землю пальцем, с усилием, словно мысль его была скована, угрюмо продолжал:
— Поверил им. В Совет пришел. Кончено, мол, с эсерами, с вами хочу работать. Земельными делами заправлял в волисполкоме. Ну и мне вроде поверили. Душой не кривил. А погодя узрил, как большевики с мужиком расправляются, открылись старые раны.
Антонов понимающе кивнул головой.
— Нехорошо вышло. Продкомиссара одного в деревеньке какой-то застукал: подличал, грабил. Злоба к сердцу подкатила — убил… Скрылся, ясно.
Санфиров замолчал, упершись глазами в землю, и сидел неподвижно в мрачной задумчивости. Оводы кружились над лугом, прохладой тянуло из леса.
— Правду все искал, — Санфиров скверно выругался. — У зеленых, у белых… Всю, брат, Россию исколесил… А может, ее и нет, кто знает? Белые… Мерзавцы первой статьи, — злобно добавил он. — Расплевался я со всеми, до дому приперся… Эту офицерскую шатию встретил, с ней в землянках вшей кормил. А тут твой клич услыхал. Обманешь — и от тебя уйду, Александр, — с угрозой окончил Санфиров.
— Не обману, Яков Васильевич, что ты! — с укоризной отозвался Антонов. — Наша правда в мужицкой крови, ей тысячи лет. Вместе будем за нее биться. Видел, войско собралось? — И, чтобы разогнать мрачное настроение Санфирова, перевел разговор на другое. — Ума не приложу, куда их определить.
Подъехал Токмаков, тоже спешился, отпустил поводья к земле, мерин стал мирно щипать траву, а Токмаков подсел к беседовавшим.
— Вот, говорю, — повторил Антонов, — не знаю, что делать с этими молодцами. Начинать широкое дело рано, не доспело к тому время. Подойдут поближе деникинские генералы, тогда и мы поднимемся. Офицеров, конечно, всех в дружину,
— Сотен пять, каких понадежнее, я бы отобрал, — проговорил Токмаков, потирая бритую голову. — Не век же нам, Александр Степанович, только с дружиной куковать. Да и устала она.
— Абрашка! — крикнул Антонов денщику, который, выкупавшись, лежал поодаль. — Дай поесть.
Абрашка живо принес седельные сумки, вынул из них еду и бутылку самогонки, бросил на траву потник, разрезал хлеб и ветчину, отложил несколько кусков себе, остальное очень быстро съели и выпили Антонов и его собеседники.
Закурили. Табачный дым голубоватой струйкой вился в тихом воздухе.
— А знаешь что, — сказал Санфиров. — Упускать их никак нельзя. Придет время — из них будем вербовать армию. Большевики сейчас в большом затруднении. Им нужны люди в армию, но нужны и для тыла. У них это называется работой на оборону. Всякий, кто работает на оборону, от мобилизации освобождается… Если у вас есть свои люди в Советах (Антонов при этих словах незаметно усмехнулся), устраивай дезертиров на зиму на торфоразработки или на лесозаготовки…
— Мысль смелая и правильная, — отметил Антонов. — Скажи, Петр Михайлович, Плужникову, он наладит в момент.
— Пока наладит — эту ораву надо кормить-поить, — пробормотал Токмаков.
— Да брось! Мужик всю Россию кормит, неужели эти две тысячи не прокормятся! Многие домой уйдут, и пусть им Ишин объяснит, что, если их вызовут на работу, шли бы и работали до нашего сигнала.
Токмаков помолчал, соображая, потом заговорил неуверенно:
— Не хотелось бы с самого начала мужика заставлять кормить этих захребетников. Черт-те что подумают!.. Посадили, мол, на шею всякую сволочь, а дела пока от Антонова не видать, комбеды знай свое вершат.
— Ничего, зато потом отыграется кулачье, — жестоко отозвался Санфиров, сосредоточенно ковыряя в зубах былинкой.
— Ладно, — согласился Антонов, — пойди, Петр Михайлович, объясни молодцам, что и как… Пусть дружинники разведут их по деревням. Да не слишком густо налегайте на мужика. Десяток-полтора на деревню, не больше.
Токмаков лениво поднялся и поплелся к дезертирам. Тощая, угловатая фигура его бросала на землю резкую тень.
— Планы твои какие, Александр Степанович? — осведомился Санфиров.
— Посмотрим, как обернутся дела у Деникина. Готовимся. Тут идем с двух концов. Пока мужик помогает нам охотно.
— Какой мужик? — устало спросил Санфиров. — Кулаки, что ли?
Антонов поморщился.
— Ну, хотя бы.
— Кулачье — волки, — с неприкрытой злобой сказал Санфиров. — О них в Библии сказано: «псы кровожадные».