Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
— Филипп Иванович, — говорила она, по-детски морща нос, — нынче ночью уехал на станцию. Боязно мне одной. А ну, как наедут сюда коммунисты!
— А что, разве наезжают?
— Летом часто наведывались, будь они прокляты! Лесник, слышь, богач! Все углы обшарили, все сундуки разворочали! Один расстрелять грозился: ты-де, мошенник рыжий, кулак, знаем, в какую сторону глядишь! А теперь к нам ехать трудно: тропы надо знать, а то погибнешь в трясинах.
— А как наедут?
— Ох, молчи! Ночью-то осина зашуршит, а мне людской говор мерещится. Совсем извелась!
— Слуга я ваш по гроб моей жизни, —
— Это оно конечно, — равнодушно заметила хозяйка. — Охо-хо, не хотела бы тебе говорить, да своя рубаха ближе к телу. Часа три назад из волости один проехал, знакомец наш. Рассказывает: комиссары-то вот уж как злы. В ихнем селе ночевал кто-то, обыски шли, а тот ночлежник, о них проведав, тем же часом смотался. Кто ж знает, кого они ищут, батюшка. — Хозяйка подозрительно посмотрела на Сторожева.
Сторожев нахмурился: «Вот незадача!»
Хозяйка вдруг завыла:
— Поправляйся скорее, батюшка, уходи от нас, пожалей наши головушки!
Сторожев цыкнул на нее. Она взвыла еще громче, то молила уйти, то сыпала проклятьями.
— Помолчи, дура! — зарычал Сторожев. — За свою шкуру боишься? А я не боялся, когда твоего мужика спасал?
Филипп Иванович был старым другом Сторожева. Он служил в одном полку с ним, но отец — богатый хуторянин — быстро откупил его. Филипп вернулся из солдатчины, отделился, продал скарб, скот, уехал в соседний уезд и нанялся в лесники. Дал себе зарок — стать богатым. И такие порядки завел: не то что бревна — сучка не украсть чужому человеку! Ловил Филипп мужиков с краденым лесом и нещадно драл с каждого штраф. Слезы его не трогали, жалобных слов он не слушал. В семнадцатом году чуть не убили лесника. Вот тогда-то и спас его Сторожев: приехал, уговорил мужиков, пригрозил. Народ сердцем отходчив: пошумел, плюнул да вроде и забыл обиды.
До восемнадцатого года прожил Филипп тихо и спокойно, деньжонки припрятал, скотину пораспродал, так что, когда к нему явились большевики, ничегошеньки не нашли. Уехали. Филипп оскалил зубы и хитренько баском заржал. А мужиков стал прижимать покрепче. «Я-де советской власти служу, сучьи дети, — говорил он. — Она-де покажет вам кузькину мать — свободу».
— Квиты мы, — добавил Сторожев. — И молчи, спать хочу.
Сторожев лег, но не спалось ему: тревога заползла в его сердце. «Может, кто-то пронюхал, что я в землянке у Антонова был? Может, и разговоры с ним стали властям известны: у Антонова шантрапы тоже не занимать стать. Может, меня-то как раз и ищут?»
Правда, Сторожеву часто приходилось надолго уезжать из Двориков по своим и сельским нуждам. Чем он на самом деле занимался в этих поездках, никто не знал: был Петр Иванович осторожен. А тут промашку сделал. «И понесло же меня в тот проклятый лес! Какого рожна мне было нужно? Все от жадности, Петр, все не терпится тебе поскорее с коммуной посчитаться!» — укорял самого себя Сторожев, ворочаясь с боку на бок.
«А может, вовсе не меня ищут? Может, зря я дал тягу? Документы в порядке, не раз бывал в том селе по разным делам… Опять промашка: могли узнать, что был в селе и вдруг скрылся. Почему, спросят? А-а, черт твоей бабушке!»
Что бы там ни было, Сторожев не хотел подводить Филиппа. Пригодился в этот раз, пригодится и еще, гора с горой не сходится,
«Уйду!» — решил он и с этим уснул.
С каждым днем прибывали силы. Сторожев уже ходил по избе, подолгу сидел у окна, всматриваясь в темную гущу леса. Плелись тихие, спокойные мысли, совсем не хотелось думать о том, что вот скоро надо уходить из этой теплой, чистой горницы.
Шел сырой, липкий снег. Петр Иванович выходил во двор и подолгу стоял, наблюдая, как покорно принимают ели на свои плечи тяжелый снежный покров.
Наконец со станции возвратился Филипп. Вечером, сидя за чаем, Сторожев сказал ему:
— Кум, мне надо уходить. Постой, не перебивай! Сам гибнуть не хочу и тебе того не желаю. А гостей надо ждать вот-вот. Присоветуй, что делать, куда податься.
Филипп помолчал, закурил и ответил:
— Не держу, кум. Уходить тебе пора. И то счастье, что до сих пор не пронюхали. Вот что: тут неподалеку есть землянка. Двое каких-то спасались в ней летось. Дезертиры или еще кто — пес их знает. Землянка отличная. Живы те люди — хорошо, нет — один до весны прокукуешь… Я тебя навещать буду, припасов, патронов доставлю, не беспокойся. Вот подождем морозов — и айда!..
В середине марта ударили морозы. Зазвенели сосны, и затрещали стены избы. Филипп дал Петру Ивановичу валенки, шубу, запас белья, мешок сухарей и патронов к винтовке. На рассвете Сторожев и Филипп были уже далеко.
К полудню поднялся ветер, деревья сурово шумели, в просеках кружила поземка. Лошадь иной раз глубоко проваливалась в сугробы. Ехали весь день. Когда начало темнеть, Филипп остановил лошадь, отошел к деревьям и позвал Сторожева.
— Вот видишь высокую сосну? Иди и иди на нее. Дойдешь, сверни налево и держись с полчаса лощиной. Когда упрешься в дубняк, иди прямо через него. Выйдешь на опушку, перейдешь ее, там и ищи землянку. В ельнике она.
Он повторил еще раз приметы и добавил:
— Смотри, держись прямо, не уйди вправо — там волчье место, там капканы ставят. Ну, с богом!
Петр Иванович вскинул на спину винтовку, мешок и, не оглядываясь, пошел в лес. Лесник долго стоял, глядя вслед ему, потом махнул рукой, сел в сани, повернул лошадь и хлестнул ее кнутом.
Сторожев нашел высокую сосну, свернул влево и пошел лощиной, поросшей мелким кустарником. Ветер на открытом месте дул сильно, поднимал снежную пыль, нес ее, крутил, бил в лицо, резал щеки, колол губы. На небе ярко разгорались звезды. Где-то вдали послышался приглушенный вой.
«Волки», — мелькнуло в мыслях.
Сторожев прибавил шагу. Но идти было трудно, ветер сбивал с ног. Наконец впереди зашумела черная стена дубняка. Стало тише. Петр Иванович присел на пень, вытер мокрое лицо, снял лед с усов и бороды.
И снова очень близко услышал протяжный вой, вскочил, бегом бросился в дубняк, долго шел, задыхаясь, по пояс проваливаясь в снег, ушибаясь о невидимые пни и поваленные бурей деревья, пробиваясь сквозь кустарник.
Не было видно конца лесу, не было видно просвета; он все шел вперед и вперед, падал и поднимался, бормотал ругательства и молитвы; цепкий, злой кустарник хлестал по лицу, раздирал кожу, и теплая кровь текла по щекам, мешаясь с потом.