Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Шрифт:
Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.
Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.
Притчард(вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.
Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.
Гордон(деловито).
Эйнштейн(сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?
Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.
Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.
Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.
Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.
Притчард. Дальше, Гордон, дальше.
Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.
Притчард(лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.
Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?
Притчард(лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.
Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.
Гордон. Я тоже так думаю.
Эйнштейн. Не отдадут и пустят в дело. Вот какой кошмар навис над нами. Я это знал, предвидел, когда подписывал послание Рузвельту. Мне теперь приходит на ум странный рассказ Дарвина о том, как он уговаривал некоего новозеландского вождя не начинать войны с соседями. Вождь согласился, но вспомнил о том, что у него хранится неиспользованной бочка пороха, который может отсыреть, и пошел воевать. Ах, если бы я тогда мог знать, что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил, но ученый не являет собой разум без желаний и страстей.
Притчард. Тогда этого не мог
Эйнштейн. Он-то, конечно, отличается. Но не они… Они везде они. И бочка пороха — весь их моральный кодекс. Мы сами дали им это новое оружие. А то, что мы с вами оказались в неповторимых и трагических исторических условиях, их теперь не касается. Не отдадут. Не надейтесь, что сожгут чертежи и взорвут весь комплекс атомных заводов. Единственное, о чем можем мы просить, — это одно: чтобы Рузвельт наложил вето на использование атомной бомбы… и может быть, он проведет закон, запрещающий на все времена сражаться этой бомбой. Я верю в Рузвельта.
Входит Адамс.
Чарльз. Господа… прошу встать… почтим минутой молчания память президента Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт скончался.
Все встают. Молчание.
Эпизод восьмой
Там же. День. Много солнца. С улицы доносятся бравурные марши. Эйнштейн у доски с мелком в руке. Подходит к доске, пытается что-то записать и немедленно стирает.
Эйнштейн. Какая дивная мечта — жить сторожем на маяке… сторожем на маяке…
Вбегает Фей.
(Радостно.) Как хорошо! Здравствуйте, дорогая Фей. У меня делается светло на душе, когда вы приходите.
Фей. О чем вы думали сию минуту? У вас было такое тоскующее лицо, какое редко бывает у человека.
Эйнштейн. Разве? Странно. Я мечтаю жить сторожем на маяке. Дивно. Сколько хороших вещей можно выдумать, беседуя с океаном.
Фей. Нет, я земная… городская. Только сейчас очень усталая. Я на мгновение. Где мой муж, не знаете?
Эйнштейн. А что случилось?
Фей. Третий день… (Слезы.)
Эйнштейн. Значит, он мечется.
Фей(до крика). Будь проклят… тысячу раз будь проклят тот человек, кому взбрело в голову это идиотское решение — сбросить бомбы на Японию. С тех пор он мечется… именно мечется. Он в какой-то психической лихорадке… В ночь Хиросимы он рыдал у меня на руках… Это не истерика. Поверьте!
Эйнштейн. Верю.
Фей. Скажите мне, вы все можете понять, зачем они сбросили бомбы на Японию?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Какой был смысл?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Кого они хотели запугать? Русских?
Эйнштейн. Да.
Фей. Я слушала вас по радио… читала ваши речи и статьи в газетах. Все, в ком есть хоть доля чести и ума, с вами… в ком доля совести, все потрясены… Но он… Его глаза, самые синие и блестящие в мире, потускнели… Я боюсь за его жизнь. Так не бывало. Ни разу не позвонил.