Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы
Шрифт:
— Богато! — сказал я, садясь за стол. — Чего только нет! Даже кальмары в банке!
— Икры нет, Павлик, — с лицемерно хозяйской скромностью посетовала тетя Лира. — Икры, вот чего нам не хватает.
— И до икры доживем! Главное теперь — не теряться! — бодро изрек дядя Филя и, подмигнув супруге, принялся открывать шампанское.
Но дело не пошло — всю жизнь он имел дело с иной укупоркой. За бутылку взялся Валик. Он долго возился, наконец пробка выстрелила в стену и рикошетировала в Хлюпика. Тот презрительно поморщился.
— Так жили миллионеры! — воскликнул Валентин, разливая вино в стаканы. — Ведь мы теперь миллионеры!
— Ну, чокнемся за вечное здоровье! — провозгласил дядя Филя. — Чур, до дна.
Мы сдвинули стаканы, выпили. Дядя Филя крякнул, но кряк получился
— Градусенков мало, — буркнул он, наливая себе по второй.
— Смотри, дедуля, не надерись. Шампанское — опасное вино, — полушутя предупредил Валик, откупоривая новую бутылку.
— Не указывай! Молод, чтоб учить меня!
— Сейчас молод, а через тысячелетье мы с тобой почти уравняемся, — отпарировал Валентин. — Тебе будет тысяча пятьдесят девять, а мне — тысяча восемнадцать.
— А ведь верно! Вот это да — уравняемся! — изумленно произнес дядя Филя и, опережая остальных, опрокинул в себя очередной стакан.
Тетя Лира пила и ела молча, ошеломленная значительностью события. И вдруг заплакала, стала жаловаться сквозь слезы:
— Поздно лекарство это пришло... Молодости-то через него не вернуть, всю жизнь вековечную старенькой прохожу...
— Веселья мало! — закричал захмелевший дядя Филя. — Заведу-ка я свои пластиночки.
Когда-то, работая в пункте по скупке утиля, он отобрал несколько заигранных, но совершенно целых пластинок. Он очень берег их. И вот теперь включил электропроигрыватель, поставил на него диск. Игла долго вслепую брела по какому-то шумному темному коридору. Наконец выделилась мелодия, прорезался голос певца: «Ночью, ночью в знойной Аргентине...»
— И в Аргентине побываем! Не унывай, Ларка! — воскликнул Филимон Федорович.
— Теперь это вполне реально, — подтвердил Валик, — Аргентина от нас не уйдет.
— Бомбоубежище надо копать — вот что надо в первую очередь! — испуганно объявила тетя Лира. Довоенная пластинка напомнила ей войну.
— Права ты, умница моя! — умиленно согласился дядя Филя. — Оно, конечно, войны, может, и не будет, — а мы в бомбоубежище нашем картошку хранить будем. Нам теперь хозяйство с умом вести надо! С умом!
Человек был наг рожден, Жил без интереса, — А теперь он награжден Радостью прогресса!Тем временем Валик выдвинул ящик комода и, покопавшись там, вытащил отрез холста и похоронные туфли тети Лиры. Обмотавшись холстиной и переобувшись в эти самые тапочки, он принялся отплясывать нечто вроде шейка. Картонная подошва от левой туфли сразу оторвалась, а он знай пляшет.
— Ой, озорник! — захохотала тетя Лира, — Гляди, совсем стопчешь!
— Тебе, бабуля, эти шлепанцы теперь ни к чему! Теперь ты миллионерша! — крикнул Валентин, убыстряя темп. Хлюпик спрыгнул с сундука и с лаем стал прыгать вокруг танцора. И вдруг, поджав хвост, забился под стол, умолк.
— А может, зря мы микстуру эту приняли, — высказалась тетя Лира. — Жили бы, как все, и померли бы, как все... Грех мы перед людьми на души взяли.
И она снова заплакала. Но потом начала смеяться. Она была уже сильно под хмельком.
Вскоре я незаметно покинул пир, пошел во времянку и там уснул. И приснился мне сон. На этот раз в нем архитектуры почти и не было.
Погожим летним днем иду я по родной Большой Зелениной. Иду просто так, прогуливаюсь в порядке самообслуживания. Шагаю скромно, глаз на девушек не пялю, размышляю о чем-то умозрительном. Но невольно замечаю, как встречные прохожие оживляются при виде меня, как неожиданная радость озаряет их лица. А те, которые по двое идут, начинают перешептываться: «Это сам Глобальный! И ведь ничуть не гордый, совсем не кичится своей кипучей славой!» Мамаша какая-то симпатичная шепчет своей дочке: «Люся, запомни этот текущий момент на всю жизнь: перед нами — сам Глобальный!» Вдруг, завизжав тормозами, останавливается белая свадебная «Волга» — с лентами, с двумя кольцами на крыше. Жених в аккуратном костюме, невеста в нейлоновой фате выскакивают, кидаются ко мне, объятые счастливой
Осчастливленная пара едет дальше, а я, под аккомпанемент восторженных шепотов и возгласов, вступаю на мост — и вдруг я на Крестовском острове, на стадионе. Там уже минут двадцать идет футбольный матч «Зенит» — киевское «Динамо». Все скамьи заняты, утрамбованы болельщиками; не то что яблоку — маковому зернышку упасть некуда. Но билетерша узнает меня: «О, нет меры счастью! Нас посетил Глобальный!» Она ведет меня на трибуну, спрессованные болельщики размыкаются, выделяют мне место. Я сажусь и спрашиваю соседей, какой счет. «Два один в пользу «Зенита»!» — торопливо хором отвечают мне. «Это хорошо!» — говорю я. По рядам проносится шепот: «Это он! Сам Глобальный! Он сказал: «Это хорошо!» Радость-то для нас какая!» Теперь сто две тысячи зрителей смотрят уже не на футбольное поле, а на меня. Раздается бешеный гром аплодисментов. Футболисты в недоумении: они сначала подумали, что это им за что-то хлопают. Но вот и до них дошло-доехало, кто здесь сегодня виновник торжества. Они прерывают игру — тут уж не до мяча — и присоединяются к аплодирующим. «Хо-тим сти-хов! Хо-тим сти-хов!» — начинает скандировать весь стадион. Вратари соревновавшихся команд покидают свои посты, идут ко мне, под руки выводят меня на середину поля. «Прочтите что-нибудь оптимистическое!» — шепчет мне на ухо один из голкиперов. В благоговейной тишине слышится мой голос, звучат проникновенные строки:
Бык больше не пойдет на луг, В быка добавлен перец, лук... Я ем убитого быка — Ведь я еще живой пока!И вдруг нет футбольного поля, нет стадиона. Я стою на невысоком беломраморном пьедестале посреди огромной площади, обрамленной модерновыми высотными зданиями. Я стою на пьедестале — но я не статуя: этот постамент воздвигли мне при жизни моей. По выходным я прихожу сюда, чтобы лично общаться с почитателями моего таланта. Площадь кишит народом. Здесь и мои современники по перу, и классики всех времен и народов, и читатели изо всех стран и континентов. У каждого в руке — книга моих стихов. Сегодня я даю автографы. Подходит Пушкин, протягивает мне свежее издание моих стихов и поэм. «Великому — от равного», — делаю я уважительную надпись на титульном листе и расписываюсь. Александр Сергеевич очень доволен, улыбается. Потом еще некоторым отечественным классикам даю надписи, но этим уже построже. Вдруг подкатывается ко мне изящная экскурсоводица. У нее слезная мольба: хочет, чтобы я обслужил вне очереди группу интуристов, которые явились в Ленинград специально для того, чтобы заиметь мои автографы. «Что ж, если широкая публика не возражает, я согласен», — отвечаю я. Иностранные гости выстраиваются в отдельную очередь, и я даю свои автографы Гомеру, Данте, Шекспиру и некоторым другим. Затем произношу для них краткий спич, в котором призываю их повышать качественность творческой продукции, не жалея на то труда, времени и даже жизни — одним словом, работать на совесть.
Не выполнив плана по ловле мышей, К русалкам отправился кот, — И ветер, рыдая среди камышей, Поэта к работе зовет!Интуристы, тайком утирая слезы, садятся в комфортабельный автобус и уезжают, а я продолжаю подписывать свои книги читателям. Тут вижу — Шефнер ко мне подходит. Старый уже, в очках. И притом — под градусом. Видать, из зависти выпил. «Перешиб я вас, Вадим Сергеевич! Ох как перешиб! — говорю ему. — Автограф-то дам, рука не отсохнет, но на близкое знакомство не напрашивайтесь».