Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы
Шрифт:
Он долго жаловался, что у него теперь твердой работы нет. Он по негласной договоренности сторожит один склад, он, в сущности, на подачки живет. Обманула его жизнь...
Я тоже посетовал ему на трудности своей творчески-поэтической жизни, на недооценку меня критиками.
Не забудь, что ты не Пушкин, И не лезь тягаться с ним, — Кирпичом по черепушке Мы тебя благословим!—
Мы вышли на улицу. Первым делом Валик потянул меня к той же «Восьмерке».
— Это и есть твое хобби? — подкусил я.
— Не топчи меня! Питье — это моя основная профессия. Хобби у меня другое.
Я взял пол-литра «Старки», купил полкило докторской и триста граммов сыра. Потом мы зашли в булочную и отоварились хлебом.
Заявляйтесь в мой дом поскорее, И с собой приносите дары; Гастрономия и бакалея — Две любимые мною сестры!Затем Валентин повел меня в какую-то узкую улочку.
— Вот и приехали! — объявил он. — Пожалте в мои апартаменты!
Перед нами высился старинный трехэтажный особняк. Подвальные окошечки его были забраны фигурной чугунной решеткой, а рамы на всех этажах — выломаны; проемы окон чернели пустотой.
— Не пужайся, дом на капремонт пошел, но склад пока что еще существует; подвал тресту нежилого фонда подчинен, — пояснил Валик.
Мы вошли в безлюдный, заваленный всяким хламом двор и остановились перед обитой железом дверью, на которой висел огромный амбарный замок. Валентин с ответственным видом полез в карман, вынул ключ и отворил дверь.
— Осторожно, тут четыре ступеньки! — предупредил он. Затем снял с невидимого гвоздя лампу «летучая мышь», зажег ее и повел меня за собой.
Подвал был сухой; в нем пахло не сыростью, а пороховыми газами, как в тире, и это меня удивило. Мы шли, петляя между штабелями жестяных и деревянных ящиков, между пригорками из пустых мешков. В одном месте были свалены в кучу старые магазинные весы; в другом — какие-то эмалированные емкости и алюминиевые жбаны. Наконец мы подошли к фанерной двери.
— Входи, Пауль, в хазу нищего миллионера! — пригласил Валентин.
Я очутился в комнатке со сводчатым потолком и выщербленным цементным полом. Справа чернел дверной проем, ведущий неведомо куда; слева маячило узенькое зарешеченное оконце, из него мутно просматривался облупившийся брандмауэр соседнего дома. В каморке стояла колченогая железная кровать, застеленная мешковиной, перед ней стол, сконструированный из ящиков; столешницей служила покоробившаяся чертежная доска. Имелся и стул со сломанной спинкой; наверно,
Когда хозяин хазы поставил лампу на стол, я увидел, что там, помимо пустых стаканов и кое-какой посуды, лежит большая пачка открыток. Я принялся перебирать их. То были фотографии киноактеров, кинорежиссеров и киносценаристов; таких в те времена было навалом в каждом газетном киоске. Неоригинальное хобби, подумал я. Но что меня удивило, так это то, что в пачке были только мужские лица.
— Не узнаю тебя, Валик: ни одной красотки нет в твоей могучей коллекции.
— Женщин я щажу, — загадочно и хмуро изрек он, откупоривая бутылку.
Мы приняли по полстакашку, и Валентин еще больше помрачнел. Он начал вдруг укорять меня в том, что я будто бы принес ему несчастье. Я, конечно, стал обороняться словесно.
Мирно текла деловая беседа, Пахло ромашками с луга... Два людоеда в процессе обеда Дружески съели друг друга.Валентин вдруг замолчал. Недобрая ухмылка кривила его губы. Внезапно он нагнулся и извлек из-под кровати малокалиберную винтовку и цинку с патронами.
— Ты что, укокать меня замыслил? — нервно пошутил я.
— Не тебя. Хоть тебя-то, может, в первую очередь бы следовало, — пробурчал он и, зарядив тозовку, положил ее на постель.
— Она что, как сторожу тебе полагается? — спросил я.
— Черта лысого! Я спер ее, а где — не скажу... Еще слегавишь. Найдут — срок припаяют... Впрочем, плевать мне, отсижу. Времени впереди хоть отбавляй.
Взяв со стола фотографию какого-то кинодеятеля, схватив лампу, он направился к проему в стене.
— Сейчас мое хобби увидишь! Идем, Пауль!
Я потопал за ним. Мы вступили в темный коридор, затем уперлись в штабель ящиков. Валик прибавил огня в лампе, повесил ее на свисавший со свода крюк. Затем приладил портрет к верхнему ящику специальной защипкой и пошагал обратно в комнатенку. Я — за ним.
В полутьме он взял мелкокалиберку и встал в дверном проеме в положении «стрельба стоя». В другом конце коридора, подсвеченная лампой, вырисовывалась улыбающаяся физиономия кинорежиссера.
— За то, что ты один из тех, которые не дали мне хода в киноискусство, к расстрелу тебя присуждаю! — выкрикнул Валентин, нажимая на спуск.
Выстрел в помещении прозвучал очень громко, но лицо по-прежнему улыбалось со снимка, открытка не пошелохнулась. Валик попал только с четвертого раза и потом торжествующе сунул мне в руки простреленную фотографию.
— Вот! В самый лоб влепил!
— Какой герой! — сплюнув, сказал я. — Дерьмом ты стал, Валик.
— Я дерьмо, а ты еще хуже! — выкрикнул он. — Я по картинкам пуляю, а ты живых людей гробишь!