Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
Медленная лихорадка сжигала его кровь и лишала его рассудка. Плоть и кровь, умерщвляемые в течение стольких лет, теперь восстали, страшные и властные, как два раба, взбунтовавшиеся, чтобы утвердить свои новые права.
Тяжело было смотреть на бедного монаха! Обессиленный, лежал он на своих голых досках, в то время как его терзала мука, дрожь пробегала по его костям как тонкая змейка, а под черепом пылал огонь! Тяжело было смотреть в эти глаза, неподвижные, опаленные, сверкающие как раскаленные уголья!.. Один-одинешенек лежал он там, не зная утешения, перед своим черным Христом, в то время как июльское солнце
Его мучил кошмар, перед его глазами быстро проходили тысячи образов: зеленые виноградники, кусты ежовки, безмолвно умирающий отец, страшные призраки, бесстрастные лица старых монахов, и потом — Мена, окруженная сиянием, как Мадонна, Мена, бросающая заходящему солнцу смелые песни.
И грезилось ему, будто идет он один по огромному полю, желтому, опустошенному: солнце обжигает ему череп, а жажда — горло. Шел, шел среди этой ужасной тишины, в этом море огня, упрямо, настойчиво, как голодная гиена, а впереди тянулась равнина, безбрежная равнина, и виднелся мрачный безграничный кровавый горизонт. Ничего больше не видел он, кроме этого непрерывного света. Пытался закричать, но голос его, не пробудив эхо, замер в неподвижном раскаленном воздухе.
Проснулся, отыскал костлявой рукой чашу, чаша была пуста.
Через открытое оконце порыв ветра донес звуки отдаленной песни. Бедный монах стал прислушиваться, и сердце забилось в груди, как молот.
Все родники иссякли, И жаждет бедная любовь моя…Сделав нечеловеческое усилие, приподнялся на досках, оперся о стену. Свет заката ударил ему в лицо.
Песня слышалась все ближе и ближе, со своим протяжным ми,ласкающим, туманным. Страдалец собрал последние силы и попытался высунуть в окно голову.
— Me… на!
И свалился на пол, похолодев, как полоса стали. Сердце замерло, снова забилось и опять остановилось. Он вздрогнул, открыл глаза, закрыл их и снова открыл. Почувствовал, как предсмертная дрожь пробегает по жилам к сердцу, тело его вытянулось, и он замер в неподвижности, длинный, худой…
А за окном сияло небо, окрашенное в светло-зеленый цвет берилла, пылали жнивья. Ветер донес последний обрывок песни:
Лари, лир а , да здравствует любовь!Тора
В этот вечер Адриатика была темно-фиолетового цвета и блестела как аметист, не было видно белых волн, не было слышно ударов весел, хотя на отдаленной береговой линии виднелась целая группа парусов, стройных, остроконечных, озаренных огненным светом последней вспышки солнца над серебристой глубиной, под причудливым узором облаков, похожих на профили мавританских домов с длинным рядом минаретов.
Вдоль побережья, между дюнами, покрытыми морской травой и выброшенными бурей обломками, шла Тора и пела какую-то дикую франкавилльскую песню, в которой не говорилось о любви. Пропев последнюю протяжную ноту какого-то куплета, она вдруг замолчала, продолжая идти с полуоткрытым ртом, вдыхая в себя северо-западный ветер, насыщенный солью, и прислушиваясь к тихому прибою и крику чаек, летающих поодиночке в необъятном пространстве. За нею шла собака, опустив хвост и каждый раз останавливаясь, чтобы обнюхать
— Сюда, Оса, сюда! — звала Тора, ударяя себя по бедру, и животное, как стрела, мчалось дальше по песку, желтому как ее шкура.
Этот голос услышал также и Минго, который сидел в рыбачьей барке, вытащенной на берег, и резал на куски пробковый дуб для рыболовной сети, у него екнуло сердце: однажды утром желтые глаза Торы, круглые как глаза уснувшей рыбы, пронзили его насквозь. О, это утро! Он помнил его: высокая стройная девушка поглощена была ловлей мелкой рыбы, погрузив ноги в зеленоватую воду, испещренную золотистыми искорками и озаренную солнцем… Он сел на барку и проехал мимо рыбачек, которые подняли крик Тора устремила вдаль взор, не прикрываясь рукой от солнца. Кто знает, не смотрела ли она на этот красный парус, который скрывался в далеком море, подгоняемый южным ветром…
— Сюда, Оса, сюда! — послышался вновь веселый звонкий голос.
Где-то очень близко залаяла собака. Минго, стряхнув с глаз кудри, выскочил из барки с ловкостью влюбленного ягуара.
— Куда идете, Тора? — спросил он, и лицо его вспыхнуло, как дикий мак.
Тора не ответила и даже не остановилась. Он пошел вслед за ней, опустив голову. Сердце его усиленно билось, в горле замерли пылкие слова. Казалось, он продолжал слушать прерванную песню, чувствуя, как все в нем переворачивается от этих странных звуков, быстро несущихся вдаль, подобно стонам волн, выделяющимся среди монотонного шума прибоя.
Дойдя до сосновой рощи, Тора остановилась. Волна аромата, острого, свежего, живительного, ударила ей в лицо вместе с последними сумеречными лучами, просвечивающими сквозь ветви.
— Тора…
— Чего вам?
— Я хочу сказать, что все время вижу по ночам ваши глаза и не могу спать.
В словах юноши было столько бурной страсти, а во взгляде сквозило такое отчаяние, что Тора затрепетала.
— Иди, иди… — проговорила она и вместе с рыжей собакой скрылась в сосновой чаще.
Минго слышал еще собачий лай, доносившийся снизу, со стороны мостика. Печально смотрел он на горизонт, где в сумеречном полумраке чуть-чуть виднелись готовые к отплытию барки.
Тора не была красавицей: у нее были только эти желтые глаза, порой становившиеся зеленоватыми, неподвижная радужная оболочка ярко выделялась на широком белке, испещренном жилками. Ее короткие курчавые волосы цвета сухих листьев вспыхивали при свете металлическим отблеском.
Она была одна на свете, одна с этой худой, рыжей и вечно голодной, как шакал, собакой, одна со своими песнями и своим морем.
Все утро она простаивала в море и ловила мелких рыб, она не выходила из воды даже тогда, как волны обдавали ее со всех сторон, обливая ее короткую юбку и едва не сбивая ее с ног, в эти минуты Тора даже в отребьях казалась прекрасной. Чайки, чуя бурю, кружились над ее головой. После рыбной ловли она обыкновенно гнала на луг и жниво индюков, пела свои песни и вела длинные беседы с Осой, которая сидела тут же и терпеливо смотрела на девушку.
Но она не грустила, хотя в песнях ее слышались монотонно-меланхоличные ноты, своеобразные мелодии напоминавшие звуки флейты египетских заклинателей, она пела их словно бессознательно, как будто они не доходили до ее слуха и души, она пела их, смотря на облака, птицы и паруса своими широкими зрачками, почти удивленными, без устали держа маленький невод возле песчаного берега.