Собрание сочинений в четырех томах. 1 том
Шрифт:
Они подошли к плакатам. Небольшая кучка школьников толпилась здесь возле Лукьянова и Алеши.
Никита медленно прочел плакаты и усмехнулся. Неудачно начинала ячейка: предлагала детворе отказаться от праздников. Кто же пойдет на это?
Он увидел, что от него ждут решительных действий. Он шагнул к Лукьянову.
— Кто? — спросил он спокойно. — Кто позволил вывесить в школе прокламации без ведома старостата?
Лукьянов засмеялся:
— Забыли спросить!
— В другой раз спросите!
Ковалев медленно подошел к плакатам,
— Ах! — ахнула толпа.
Алеша рванулся вперед, но его удержал невозмутимый Лукьянов. Он, улыбаясь, смотрел, как, кружась, падали на пол обрывки плакатов.
— Все видели? — спросил он, показывая на клочки, — Все видели?
Впервые Алеша заметил, как вдруг побледнел Ковалев, словно изморозь легла на загорелое лицо. И впервые Алеша удивленно подумал о Лукьянове:
«Ну, па-арень!»
Но из бледного Ковалев становится уже синим. Злость душит его. Какая злость! Горло перехватило.
— Не запугаешь! — хрипло закричал он. — Не запугаешь! — Он слышит смех в толпе. — Разойдись! — заревел он тогда что есть силы. — Разойдись! По классам! По классам! Разойдись!
— Слышите! Слышите! — рванулся Алеша. — Слышите! Это казачий есаул Ковалев орет нам: «Разойдись! Разойдись!» Браво, браво, браво!
— Вы хулиган, Гайдаш! — не помня себя, заорал Ковалев. — Вы хулиган!
Он сам потом удивился: как мог так потерять себя, так забыться? Но тогда яростная и последняя злоба клокотала в нем, а пальцы судорожно сжимались.
«Нагаек, нагаек бы!»
Лукьяновцы сгрудились вокруг него. Он видел их прыгающие губы, слышал яростные, враждебные крики, чуял их злость, но остановиться не мог и, тоскуя о нагайке, хрипло кричал:
— Разойдись! Разойдись!
Вот вспыхивает Юлькина тяжелая коса.
— Ребята! — звонко кричит она. — Что же это, ребята?
Вот Голыш продирается к нему, кулаки свои с набухшими синими жилами тычет в лицо.
— Разойдись! — шипит он. — Га?
Вот Алеша вскакивает на подоконник. Волнуясь и петушась, бросает школе:
— Такой старостат, ребята, такое самоуправление, ребята...
И толпа подхватывает:
— К черту!
Где же свои, ковалевские? Их голосов не слышно.
Мелькнуло серое, как у утопленника, лицо Воробейчика. Мелькнуло и опять утонуло.
Яростная бушует школа:
— Перевыборы! Перевыборы!
— Почему ячейка молчала?
— И ячейку к черту!
— Переизбрать ячейку!
Пробиться сквозь толпу и уйти невозможно. Опустив голову, молча стоит Ковалев.
«Математика — великая наука, господин Хрум. Их — тысячи, а мы — единицы! Tax-с? Ergo, нужно идти грузить соль? Так? Но если бы нагайку... Или взвод, не казаков, — нет! — взвод кадетов, казачьих детей, взводишко скаутов с нагайками, вот бы тогда математика оказалась дрянной наукой! Нагаек, нагаек, нагаек бы!»
А школа кричит:
— На голоса-а-а! На голоса-а!..
— Перевыборы!..
— Това-арищи! Товари-арищи-и!
—
И вдруг дрогнул шум, попятился, пополз по полу, стих. Высокий седой заведующий школой молча ждал, когда замрет шум.
— Были звонки, товарищи, — сказал, наконец, он. — Надо идти на уроки.
Толпа качнулась, распалась, начала редеть. Заведующий нашел глазами Лукьянова и, ткнув в него пальцем, сказал:
— А вы зайдите ко мне. И вы! — ткнул он в сторону Юльки. Он еще кого-то искал среди развороченной толпы. — И вы, Гайдаш! — наконец, нашел он.
Алеша удивленно слез с подоконника и нерешительно пошел за заведующим.
«А я тут с какой радости? — думал он. — Я не ячейка. Я — сам по себе».
Заведующий ввел их в свой кабинет, попросил сесть и, не говоря ни слова, протянул им какую-то бумагу.
Они прочли:
Заведующему школой имени Н. А. Некрасова
ЗАЯВЛЕНИЕ
Мы, группа верующих учащихся старших классов, просим школьный совет ввести у нас преподавание закона божьего для желающих. Пусть те, кто интересуется политической грамотой, идут на политграмоту, а кто законом божьим — тому чтобы была дана возможность укреплять свою веру и нравственность.
Надеемся, что наша просьба будет удовлетворена.
Алеша еще раз повернул бумажку и разочарованно произнес:
— А подписей нет.
— Да, — взял бумажку обратно заведующий. — Да. Подписей нет. Действительно...
Он придавил бумагу тяжелым пресс-папье и с любопытством посмотрел на учащихся.
Алеше чувствовал себя неловко. В кабинете было тихо, пахло вымытым полом и канцелярией.
«А он не хочет с нами говорить, — вдруг подумал он о заведующем и рассердился. — «Зачем же звал?» — и заерзал на месте. Стул заскрипел под ним.
— Подписей действительно нет! — опять промычал заведующий и, ваяв бумагу, уставился в нее.
— Это «белорыбица» написала, — брякнул вдруг Лукьянов и покраснел.
— Кто? — удивился заведующий.
— Ученица есть такая, Лариса Алферова. Некому больше.
— A-а! Да... да!
Это впервые происходило в жизни заведующего: ученики сидят в кабинете, он беседует с ними, как с равными, советуется. Он глянул поверх бумаги: школьники сидели спокойно, степенно. Только в глазах Алеши Гайдаша заведующий прочел вражду.
«Это почему же?» — подумал заведующий недоуменно.
— А политграмоты все равно нет, — пробурчал Алеша и, объясняя, добавил: — Вот они про политграмоту в заявлении пишут.
— Да, — поддержал Лукьянов. — А математик на уроки опаздывает.
— Видите ли... — вступился заведующий. — Он чувствовал себя неловко. Вызвал их сам, взволнованный заявлением верующих, любопытствуя, смотрел на них, на ячейку, хотел сказать им, что душевно рад он, старый, седой педагог, работать с молодежью.