Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Ребятенки все пропадут...
— Рожали их...
— Управляющий, ён себе в карман норовит...
ДОБРЫЙ БАРИН
Потекла вся площадь за речку к барской усадьбе — крестьяне, бабы, девки, ребята малые, старики, старухи; остались на деревне одни куры да захудалые овчишки — и младенцев-то всех бабы утащили.
Весь барский двор до самых ворот залился крестьянскими рваными сермягами, потными рубахами, лаптями, грязными платками на девках, изодранными бабьими юбками, — эх, море,
Затаилось крестьянское море без шапок: ждут барина.
А барин в покоях со всей семьей и понаехавшие провожать помещики слушают молебен, — уезжает в Москву. Поп, дьякон, в золоченых ризах, стараются, и блестит солнце на золотом кресте, и согласно поет хор, и пахнет, как в церкви, голубым ладаном.
А у крыльца стоят кареты, коляски и подводы с барским добром, — одной одежи возить не перевозить.
Слышно, запели славословие барину, «многая лета». Потом вышел барин на крыльцо, за ним барыня, вся в белом, за ней дочки, в белом, за ними сыновья с золотыми воротниками, — учатся в таком заведении в Питере, где на министров приготовляют, а рожи хоть молодые, по семнадцати, по восемнадцати годов, да истасканные: с бабами напролет все ночи похабничают да пьянствуют. А за ними — помещики. Вышли поп, дьякон, в золоченых ризах, сияют на солнце. Стал поп кропить кареты, лошадей, суетившуюся прислугу.
Барин посмотрел на крестьян. Управляющий подскочил и, заглядывая по-собачьи в глаза, угодливо сказал:
— Провожать вас пришли.
Барин сказал:
— Ну что, мужички?
А барыня зажала шелковым платочком нос и проговорила:
— Воздух от них тяжелый. Наверное, заразные есть.
Барышни сморщили носики и отвернулись. Барские сыновья в золотых воротниках высматривали ядреных девок и примеривали, как здорово ночку б с ними провести, напоить бы пьяными да...
А барин опять ласково сказал:
— Ну что, мужички, в чем дело?
Народ, сколько его тут было, повалился на колени, — заметались над всем двором вой, крики, причитания и неуемные слезы:
— Ба-атюшка... родимый, пропада-ем!.. Погибель наша...
— По два, по три снопика свезли с поля...
— В амбарах мыши все с голоду передохли, зернышка не найдут...
— Ослобони, отец, хоша скости половину денег, мочи нету... все одно перемрем...
— Ба-атюшка!.. — закричали опять бабы, стукаясь в сухую землю лбами, и, стукая плачущих детей, надрывно закричали: — Погибаем, спаси нас... в твоих руках... Несмысленыши... головы от голоду не держут... век твоими молитвенниками будем...
Барин сделал знак рукой:
— Постойте, мужички, встаньте с колен: на коленях только перед царем да богом.
— Не подымемся, покеда не помилуешь нас.
— Ну, хорошо. Иван Никанорыч, — и поманил управляющего пальцем, — Иван Никанорыч, сделайте все облегчения, какие можно: у них неурожай. Рассрочьте аренду, скиньте возможно больше.
— Слушаю, — сказал управляющий, подсаживая барина в карету.
А когда подсаживал, барин небрежно
— Всю аренду взыщите, и в срок.
— Слушаю, — сказал управляющий тоже шепотом и захлопнул дверцы кареты.
Карета покатила. Крестьяне, бабы, девки, ребятишки побежали за каретой, и по всей усадьбе и по всему полю покатилось:
— Урррра-а-а!..
А помещики, помещицы стояли на крыльце и махали платочками. И управляющий стоял и сиял на солнце лысиной.
Долго стояли крестьяне на тракту с радостными лицами и смотрели на замирающую вдали пыль.
— Барин-от — он понимает. Как не уродилось, с чево же платить? Теперича хучь передышка будя.
КАЗАКИ
Через три дня в деревне все стояло вверх ногами и шла страшная кутерьма: управляющий с старшиной, с урядником и десятскими ходил по избам и описывал коров, овец, веялки, бороны, самовары, бабьи холсты, всю лишнюю одежду, и носились вой, плач, как будто хоронили всю деревню. Да похоже, что похоронили — деревня стояла голая и убитая.
А ночью занялось зарево за усадьбой: горели скирды немолоченого баринова хлеба. Согнали всю деревню тушить. Да где тут! — разве затушишь? К утру только черное место осталось.
Через два дня оказались испорченными десять заводских коров. Когда утром работницы пришли доить, у коров не было сисек, лила кровь, — отрезали, а стена коровника была прорезана, с поля забрались, оттого и собаки не учуяли.
Потом через ночь два раза загоралась усадьба.
Тогда пригнали сотню казаков, и приехал следователь по особо важным делам. Пошли допросы, аресты. Крестьяне с тупо-покорными лицами стояли, глядя в землю, и твердили одно:
— Знать не знаем, ведать не ведаем.
Их садили в кутузку, кормили селедкой, не давали пить по нескольку дней, а они, замученные, осунувшиеся, с провалившимися в ямы глазами, исхудалые, как скелеты, все свое: Знать не знаем, ведать не ведаем.
Тогда отдано было приказание перепороть всю деревню. Казаки шли от избы к избе, вытаскивали крестьян, клали на землю, один садился на ноги, другой на голову, и пороли до тех пор, пока спина и зад не покрывались кроваво-изорванными лоскутьями. Сначала крестьянин отчаянно кричит и дергается, потом хрипит, потом замолчит и лежит неподвижно под казаками. Тогда его на рогоже относят, кидают за избой и отливают водой. А когда откроет глаза, его спрашивают:
— Кто сжег скирды? Кто попортил коров? Кто поджигал усадьбу?
А крестьянин, еле ворочая коснеющим языком, говорил:
— Be-дать нне ве-дда-ю, знать не ззна-ю.
Пороли и баб. Те верещали как резаные, извивались вьюном, но замолкали скорее крестьян, потому что были слабее, и лежали молча, а плети резали им тело. Но когда приходили в чувство от лившейся на них воды, еле слышно говорили:
— Be-дать нне ве-дда-ю, знать не ззна-ю.
Перепороли всю деревню, а ничего не добились.