Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Едва ли, — проговорил господин в золотых очках и в дорогой панаме, — в Америке не водятся львы того вида, который водится в Африке. Там — пума, как его называют, американский лев. Но тот, по-моему, значительно больше и строения другого, — пума принадлежит к семейству кошек. На мой взгляд, это скорее всего пятнистая гиена.
Внизу прислушивались.
— Слышь, господа сказывают — гиена.
— Это почище льва будет.
— Ты что же без намордника такого водишь?
— Беспременно капитану надо доложить.
Арапчонок
— Зачем бояться? Не бойся, ничего не будет. Алло!
Пятнистая гиена поднялась на задние лапки и стала опять танцевать, умильно качая головой. Зеленая птица взлетела ей на голову, крыльями соблюдая равновесие. Публика успокоилась.
— А это райская птица с острова Цейлона, — сказал арапчонок, достал из кармана рваный картуз и стал обходить публику. Стали бросать медяки. Сверху, сверкая, упали две-три серебряные монетки. Купец достал большой замазанный кошелек, похожий на кожаный мешок, долго рылся, нашел новую копеечку, потом положил и разыскал просверленную. Лавочница дала старый пятак, накрошила булки и кинула на палубу.
Райская птица слетела и жадно стала клевать; гиена тоже бросилась, хватая куски, и вдруг залаяла на птицу, а птица сердито и торопливо заговорила по-куриному: «Ко-ко-ко!..»
Все захохотали.
— Кобель!..
— А энто кочет!..
— Вот те гиена!..
Арапчонок испуганно схватил своих зверей. Кто-то поймал его за ворот.
— Братцы, да он сам-то белый!..
Купец побагровел.
— Это что ж такое?.. Это — подлог, все одно, что фальшивый вексель... Я те за настоящего арапа принимаю, а ты — рязанец. Допустимо?.. За это, брат, арестантские роты. Давай назад деньги.
— Мой ему морду...
Кто-то набрал в пригоршню воды и, как ни увертывался мальчишка, размазал ему по лицу, — лицо, лоб, нос стали полосатые от потеков.
— Видал! Вот она, аралия вся, с него и слезла...
— Я еще давеча промеж тюков видал, как он начищал морду ваксой, яро начищал... — смеялся мужичок с лохматыми бровями, — да думаю: «Пущай покормится, брюхо и у него исть просит».
— Веди к капитану.
Мальчишка захныкал, размазывая черные полосы по лицу.
— Дяденька, пустите, не буду... Очень кушать хочется... Я бездомный... Так никто не подает...
— A-а, да шут с ним, пущай... — добродушно послышалось кругом, — морду-то смой, кабы капитан не увидал. Ты откеда же сам?
Через пять минут мальчишка, отмытый, со смеющимися глазами и плутоватым вздернутым носиком, сидел за столиком, тянул чай и рассказывал:
— Маменька меня отдали в обучение в цирк. Папаша маляр был, да помер. А нас шестеро. Мамаша кашляла да кашляла и говорит: «Помру, куда ты денешься?» И отдала в цирк. Пока мамаша жива была, и так и сяк, все, бывало, зайдет, кренделек принесет. А как померла, очень трудно стало.
— Выламывали?
— Сильно
— А пса с кочетом с цирка потянул?
— Хозяйка подарила, — засмеялся мальчик, — да там, почитай, все разбежались, не кормит, ну, кто чего захватил и увел.
— Где ж ты представляешь?
— По станицам, по хуторам, по ярманкам хожу. Где хорошо подадут, а где за вихры оттаскают. Была еще крыса, да собаки разорвали.
Палубные пассажиры понемногу успокоились и расположились по своим местам. А наверху дама с белыми султанами говорила негодующе:
— И как это позволяют так обманывать простой народ! Да и ты, Жорж, хорош, — «гиена». Хороша гиена. Я сразу заметила, что у нее собачья морда.
— Ну, да ведь я пошутил, — конечно, собака, обыкновенная дворняга, это ж ясно.
Шумели колеса, дышала труба. Бежали берега, вербы, отмели, дальние горы.
От времени до времени вдали по берегу показывались строения. Пароход кричал густым медным голосом. Мужичок с лохматыми бровями прятался между тюками, из люка вылезали неотоспавшиеся матросы, готовили чалки, сходни. Пароход приставал, спешили пассажиры с парохода и на пароход, потом грузили и выгружали товар, потом сдергивали чалки, сдвигали на палубу сходни, и опять дышала труба, шумели колеса, и лениво и праздно тянулось время у пассажиров, — все, как вчера, как неделю, как месяц назад, как началось с первого весеннего рейса.
Уже ленивое покрасневшее вечернее солнце косо протянуло через реку синие тени от верб. Мягкой прохладой веяло с реки. Пассажиры оживились. Из кают все выбрались наверх. Официанты в белых рубахах торопливо разносили пузатые чайники по столикам, за которыми сидела публика.
Из машинного отделения поднялся бледный парень с испитым, в саже, лицом и ввалившейся грудью. Он огляделся кругом, придерживаясь за поручни, и вздохнул, глубоко забирая воздух.
— Ну, и хорошо, благодать!..
— Да, не то, что у вас в кочегарке, — бросил пробегавший мимо поваренок в белом колпаке.
Да вдруг приостановился.
— А играть нонче будешь?
— Кабы капитан не накрыл.
— Не услышит, с самого с обеда у себя в каюте в карты дуется. Приходи на нос, оттуда не слышно будет.
— Да уж ладно, чайку попью.
Мальчишка пустился в кухню, кочегар пошел к матросам чай пить.
Потемнело небо, стало бархатным и ушло ввысь. Бесчисленные звезды засеяли его, и все до одной задрожали в темной глубине реки. Берега помутнели, стали неясными, точно отодвинулись, и река, тоже смутная и неясная, стала казаться необъятной.